Да, если по совести, то последние два года его сиятельство в министерство иностранных дел отправлялся, как на каторгу. Удрученный войною с любезной Францией, которую он страстно почитал и с которой ему не удалось договориться о мире, Румянцев опустил руки. Его личное самолюбие крепко страдало. Лед опалы становился с каждым месяцем тверже − не разобьешь. Молодой Государь, на которого молился умудренный граф, более не мог, да и не хотел оказывать ему прежнее покровительство… Как ни бросай карту, а золотое время кончилось. А при дворе уж не флейтой, − трубным иерихоном гремело обвинение его в пристрастии к корсиканскому Голиафу.
До какого рвения тут? День теперь ночью казался. А ведь, бывалоче, до глубокой ночи в кабинете простаивал за бюро, а то и вовсе до петухов перо маял, при этом не ленясь подвергать беспрестанным испытаниям ревность своих подчиненных.
И сейчас он сидел в кресле: боль, гнев и обида, в альянсе с бессилием − все к одному: «Только поспеть с последним замыслом, а там в отставку… Всё! Под завязку сыт, хватит! Старому псу кость кидать − лишь зубы ломать…»
Граф вдруг застонал, вцепился в волоса и, прихрамывая на распухшую ногу, доковылял до софы.
− Господи! За что?! Чего ждать? Что же отныне будет с Россией?!
Внезапно он задержал взгляд на позолоченном подлокотнике, увенчанном головой хитронырого пана.Через силу сглотнул, на миг разгоняя морщины. Лесной сатир ухмылялся ему кривогубой улыбкой Нессельроде.
− Батюшки-светы, − старик перекрестился.
Барельеф еще мгновение глядел на него торжествующе, точно желал показать, что он здесь боле не хозяин, а так, всего лишь докучливый временщик.
Николая Петровича заколотило. Быть может, впервые по-настоящему он узнал, как чувствуют себя люди, чей хлеб, не сетуя уж о шоколаде, зависит от расположения иных. Глаза сатира еще, казалось, тлели пугающей, злой усмешкой, отчего графу нестерпимо захотелось влепить деревяшке пощечину.
«Ужели проиграл?» − мысль эта была жгуче зубной боли.
Сын знаменитого фельдмаршала Румянцева-Задунайского поник плечами. О его батюшке говаривали: «…великий ум, необычайная твердость души, неизмеримые познания, но черствое сердце и непомерное честолюбие».
«Незавидно гладко сказано, однако, − весомо! А что скажут обо мне? Поклонник Франции и чудовищного самозванца, гениального выскочки, от коего трепетала прилизанная Европа?»
Так рассуждая, вогнал он себя в «цыганский пот». До появления этого худородного полукровки Нессельроде канцлеру и в голову-то не приходило, что возможен столь бесславный финал.
Да, верно бытует пословье: «Бойся коня сзади, козла − спереди, а жида − со всех сторон».
Граф постарался выбить из головы мысли о будущем, ожидающем его, коли придется в безвестности коротать отпущенный век. Не получилось. Память с неумолимостью рока давила былым.
Он привалился к парчовой турецкой «думке». Вспомнился отъезд в армию в седьмом году, когда он передал его величеству записку с объяснением, что совершенно не уповает ни на какое решительное содейство России со стороны Англии и Австрии в продолжении сей войны… и что, каким бы отъявленным супостатом ни был Буонапарт, он никогда не сможет причинить русским столько зла, сколько причинит любимая Императором Англия своей лицемерною дружбой. В то время Александр с благоволением и даже признательностью изволил принять эту записку.
«Что ж, это было тогда, а ныне… Бог мой! А вдруг и тогда сие уже была маска двуликого Януса? − старик Румянцев тронул кончиками пальцев вытянутую больную ногу. − Хм, каска спасает голову, а маска − всего человека. Она позволяет не только скрыть лик, но и внимательней разглядеть чужой».
Спина затекла, и, хотя колено требовало покоя, канцлер дошел до окна. На улице звенел и журчал апрель. Противного берега Невы видно не было. Над свинцовой рябью курился молочный туман, из него появлялись призрачные шлюпы и парусники, не смолкая тренькали рынды58, оповещая судоходов: «Будь осторожен! Не зевай!»
«Господи! Мир-то каков вокруг: благодать и покой. А такие шторма, такая муть в глубине!» − он пуще прижался к стеклу: что там на набережной? Но так ничего и не углядел. Колено прострелила чертова боль. Николай Петрович тихо осел на оттоманку, сцепив зубы; однако подумал не о набрякшем колене… По его расчетам, Алексей Осоргин уже простился с берегом.
Он трижды перекрестился: «Смилуйся, судьба, − отведи беду!»
ebooksa