Преображенский покренил голову. В сажени от телеги, опершись на клюку, стояла жилистая старуха. Ее узкие, как две пиявки, губы беззвучно шевелились. Сгорбленная старостью, она была ряжена в плешь истертую черную плюшевую двубортку, которая делала ее еще безобразнее.
− Эх ты, заворуй бясстыжий! Сглазу на тя нетути! По миру людей божьих пустил, ирод ты окаянный. В очи-то глядеть как будешь?
− Не гнуси, ведьма! − огрызнулся Андрей Сергеевич. На его зардевшихся щеках скакнули желваки. − Опомнись, старая! Кого ж это я по миру пустил?
− Когось? Ужли не знаешь, иуда? Черт заезжий! Купеческую! Всю подчистую в два края… Головешки токмо и есть, вишь, полыхает-то как?
Старуха начинала бесить. Он собрался уже послать ее куда подальше, но что-то заставило его промолчать.
− Пожар… пожар из-за моего дома? − осилившись, прошептали его губы, лицо побледнело.
− Гляди-ка, угадал, бестолочь! − старуха плюнула в его сторону и заковыляла прочь. Сухая кедровая клюка застучала по каменистой земле.
− Палыч! − Преображенский приподнялся на локтях, осмотрелся. − Па-а-лыч!!! Двухголовый, где бес тебя носит?
Ответа не последовало: денщик будто испарился, вокруг мельтешили чужие лица.
Капитан лежал на темном от пота кожане и крутился в телеге, поворачиваясь то на правый бок, то на левый, то на спину, и снова: то туда, то обратно. Слова старухи запали крепко − не выбросишь, не соскоблишь.
Да, он спас, рискуя животом своим, пакет; но одновременно Андрей с ужасом осознал, что, по всему, из-за этого пакета и был пущен красный петух! Он чувствовал, что, схоронив его в скворечнике, сам не желая того, потакнул скверному, непростительному делу.
«Нет, нет, я обязан был таить в ином месте, не в доме…» − Преображенский тихо стонал. Пакет теперь пудом давил грудь. И холодом несло от него, будто от железа, стылого на морозе. «Что содеял? Что содеял? Быть шкуре драной! − казнил он себя. − И виноват-то сам, по-стыдно и непростительно! Сколько народу обездолил… Господи, да за какие грехи кара Твоя небесная? Чем повинен я пред Тобою, что чрез меня беда такая?…»
Андрей Сергеевич повернулся, подмял небритой щекой треуголку, лежавшую рядом. Впервые им переживалось по-настоящему тяжелое несчастье, поправить кое было немыслимо, виною которому был он сам.
− Вашескородие, вот, за водицей вам бегал, − фигура денщика грибом выросла пред Преображенским. − Ох, потом-то как изнялись… Испейте, ей-ей, полегчат, ну-с!
Руки старика не замедлили поднести медный ковш.
− Пожар по нашей вине? − выстрелил вопросом капитан. Ковш трепетнулся встревоженной уткой в руках Палыча, глаза виновато моргнули.
− Не вели казнить, батюшка! Вот те крест, Андрей Сергеич, не мой сей грех, не мой… − начал накрещиваться денщик.
− Не тяни жилы, дурак, и так тошно. Ответ на «Орле» дашь!
Денщик скорбно поддакивал, швыркал сизоватым носом, но вопросы втыкал:
− А со скотинушкой что прикажете делать, Андрей Сергеич? Уберег, ить, я ее, родимицу, ровнехонько всю! Не бросать же, а-а?..