− Нервы-то как шалят! Господи, избави мя от врагов видимых и невидимых. Защити и успокой душу мою, Господи.
Он опустил подушку, пальцы нырнули в волосы.
«А может, послать всё к чертовой матери? Сбросить хомут, покуда не поздно?.. Пакет передам на хранение Миницкому. Объясню: так, мол, и так. Бьюсь об заклад, не осудит старик, поймет… Жить буду, как жил. Через год контракту срок… и адью, компанейская лямка, принимай, Петербург! Ой, вещает сердце… убьют они меня, непременно убьют».
И показалось ему, что мрак таращится на него невидимыми глазами, что вот-вот шагнут к нему и схватят вмертвую. И скользнула сама собой мысль серой тенью: «К черту! Всё к черту! Осоргину легко было во мне надежду питать. Нет… пускай сами копаются в этой мерзости. Умом тронусь, ежели в таком неведении еще неделю-другую прозябать буду!»
Преображенский стрельнул острым взглядом на дверь: ему вдруг показалось, что за ней стоит кто-то. Он тихо поднялся и, затаив дыхание, осторожно, на носках, подошел, прислушался. Сверху доносилась приглушенная брань боцмана и грохот бочек: фрегат заглатывал горы провизии, грузилась кармановская солонина. Капитан круто распахнул дверцу − никого.
− Палыч! Ты, что ли?
Ответа не последовало.
− Рехнуться впору, − выдохнул он и захлопнул дверь. Подошел к шкапу, щелкнул ключом, бережно вынул шкатулку ювелирной работы, обряженную в ночной бархат, и сел за стол. Узористая, с уральскими самоцветами крышечка поднялась с малиновым звоном. Андрей Сергеевич порылся в бумагах и извлек тронутый желтизной широкий конверт. В нем хранилось завещание отца, Сергея Ивановича.
Преображенский развернул дорогой лист. Он знал как «Отче Наш…» напутствия папеньки, но вновь перечитывал письмо, прочувствуя каждое слово:
«…Сын мой, смерти я не боюсь. Глаголить о ней не жажду, хотя зрак оной рядом… По сему спешу уведомить тебя:
Андрюшенька, произволение мое тебе ведомо. Мыслю зреть тебя токмо радеющим для святого Отечества нашего во флоте, как отец твой и дед. А ежели так, пусть единственный сын мой да приумножит российскую славу и честь фамилии Преображенских.
Знаю, сын, из тебя отольется бравый моряк. Ты упрям, смел и находчив… Дерзай! И помни, яже дед твой Иван Михайлович славу стяжал при Гренгаме, идеже руку потерял, но чести не осрамил. Отец твой тоже шаркуном не был, лоб ни пред кем не разбивал, на чужие награды не заглядывался. При Чесме87 два ранения имел, но басурмана бил зело. Тем же Государыней отмечен был и обласкан щедро.
Верую, яже и ты Отечеству и престолу служить по совести будешь. Клятвенное обещание дадено, не щадя живота своего, до последней капли крови.
Постигни истины долженствующие: ты дворянин − шею не гни. Будь честен к товарищам. Строг, но токмо справедлив к матросам. Без нужды в каюту не заколачивай. Не терпи воровства казны, спину врагу не показывай!
Да избави тебя Боже оступиться на стезе сей! На сем перо откладываю… От неба милости не жду. Об одном молю Отца Небесного − даровать мне при ясности мысли и чувства иметь счастие лицезреть и обнять тебя перед кончиною.
Но чую сердцем своим, уж, таки, не свидимся мы боле. Прощай, сын мой Андрей! Трижды целую тебя. Прими мое благословение во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
С.-Петербург. Сентябрь 16, 1802 г.
С. И. Преображенский».
Окончив чтение, Андрей прижался губами к батюшкиному вензельку. Душу его, как всегда, наполнило светлое и горделивое чувство за покойного родителя. Хмурый лик просиял, на сердце стало покойно, созрело непоколебимое желание выполнить свой офицерский долг; капитан понял, что лишится рассудка, если не отыщет виновных и не покарает их. И если нет Бога, если нет справедливости −он будет сам и Богом, и судьей.
Сын улыбнулся в который раз куриному почерку и орфографическим ошибкам батюшки. «Да… не пером − шпагой и духом силен был старик», − подумал и молвил в голос:
ebooksa