Сказание совсем другого тона — с яркой монофелитской тенденцией — сохранилось в сирийской «Истории о нечестивом Максиме из Палестины, (который изрек хулу) на Творца своего, и у которого был отрезан язык». «История» эта открыта проф. А. И. Бриллиантовым в cod. Add. (= Richianus) 7192 Британского музея. Русский рукописный перевод предоставлен был достоуважаемым профессором в наше пользование, за что мы ему приносим свою глубочайшую благодарность.
Документ этот, писанный в два столбца на л. 72 об. а — 78 об. b. указанной сирийской рукописи, дошел до нас в дефектном виде. Конца «Истории» совсем нет, в тексте есть, несомненно, пропуски, как это видно из ссылок на предшествующее изложение (речь об Анастасии, ученике преп. Максима, на л. 77аb), не находящих, однако, в нем себе подтверждения. Судить о заключительной части «Истории» возможно, впрочем, по передаче Михаила Сирийца, [3048] сокращенно повторяющего у себя всю эту «историю».
Эта «История», по прямому заявлению автора, принадлежит Георгию (л. 75 об. а; 74а: Григорию) из Ришайны, [3049] выдающему себя за ученика Софрония Иерусалимского (л. 74а), и современника и даже очевидца событий.
Если рассматривать «Историю» самое по себе, то в ней нужно различать четыре части, базирующиеся на разного рода источниках, а потому и имеющих различное значение.
I — гасфинская история преп. Максима, история его детства [л. 72 об. b]. Отец преп. Максима был самарянином из Сихара, [3050] мать–персиянка. Она была рабой тивериадского иудея Садока. Однажды отец Максима пришел в Тивериаду продавать свои изделия, — он был ткачом и продавцом дорогих одежд, — увидел здесь рабыню Садока и соблудил с нею, ибо она была красива на вид. Когда он в другой раз прибыл в Тивериаду, персиянка, ссылаясь на свою беременность, потребовала выкупить ее, чтобы спасти от поругания, угрожая в противном случае [73а] обличить его и навлечь на него преследования. Самарянин выкупил ее за 200 дариков. [3051] Но сородичи и соплеменники восстали против того, чтобы он имел ее женой, и предлагали ему или предать ее сожжению, пока она непраздна, чтобы тем устранить позор с них и всего народа, [3052] или угрожали отлучить его от своего сообщества. Самарянин просил срока для размышления. Узнав же, что сородичи замышляют убить его, [73b] тайно вместе с женой бежал в селение Гасфин [3053] к одному пресвитеру по имени Мартирий и пробыл у него в доме два года. Мартирий крестил обоих, нарекши самарянина Авию (Aban) — Феоной, а персиянку Шандах — Марией. Мартирий этот был племянником Геннадия, [3054] который управлял в то время Тивериадой и всей окрестной страной; [73 об. а] его властью он был избавлен от мщения со стороны самарян. Когда же родился «сей плод беззакония», Мартирий дал ему в крещении имя Мосх. [3055] Мартирий дал родителям его у себя помещение на церковном участке. Спустя 9 лет отец Мосха (Максима) умер от водянки, оставив семью на попечение Мартирия. Через год умерла мать [73 об. b] от падения с гранатового дерева. [3056] Осталось трое детей ее — 2 мальчика и одна девочка. Но последняя, упав на дно очага, умерла от ожогов, из мальчиков же, отданных Мартирием в Ветхую (Παλαιά) Лавру архимандриту Панталеону, [3057] младший через 3 года умер от укушения свирепого верблюда, принадлежащего восточным людям, которые остановились там в день поклонения св. Кресту. Мосху Панталеон дал имя Максима по имени своего племянника (сына сестры), которого он очень любил, [74а] но который умер в детстве.
Все эти сведения были якобы записаны самим пресвитером Мартирием в особый меморандум (ὑπομνηστικόν). А затем были пересказаны автору «Истории» пресвитером Евлогием, «который точно знал деяния поименованных лиц, однако от учения их отвращал лице свое». «Да и все то, что я со тщанием написал, — добавляет автор (л. 74а), — я, Григорий (вернее: Георгий, как ниже. —
Несмотря, однако, на все эти авторские заверения, несмотря также на все столь показательные подробности и детально точные сообщения, трудно все же признать его сведения за достоверные. Не говоря уже о том, что автор явно не расположен к преп. Максиму и порабощен злостной тенденцией, прежде всего нужно отметить то, что вся вообще гасфинская история почерпнута им даже не из непосредственного источника, не из записки Мартирия, а лишь из уст Евлогия, т. е., собственно, из такого неопределенного источника, как молва. Авторитетность ее от имени передатчика Евлогия нисколько не подымается, а, напротив, падает. Он — не менее тенденциозен, чем и Георгий. А главное, крайне подозрительной представляется самая инсценировка рассказа: трудно понять, с какой стати Мартирий начинает вести запись о жизни Мосха-дитяти, мальчика, который еще ничем себя не заявил, а был просто отдан на воспитание в монастырь; для чего-то отмечаются здесь и исключительные подробности. Мартирий притом обнаруживает осведомленность в таких секретных вещах, о которых вряд ли стали распространяться перед ним и <настоящие> родители Мосха.
Все это наводит тень подозрения на гасфинскую историю. И это — тем более, что тема, развиваемая в ней, является одной из ходячих тем монастырских рассказов, и особенно в Лавре св. Саввы. По сравнению с повествованием «Луга духовного» (гл. 184), она лишь представляется более развитой, обогащенной разного рода прикрасами и измышлениями досужей фантазии.
Но даже если предположить, что в основе гасфинской истории есть своя правда, то совершенно непонятным является, почему она должна иметь касательство именно к преп. Максиму. Самый рассказ о двойном имени преп. отца наводит на естественное подозрение, не смешаны ли в рассказе Георгия два лица, два сказания. И в самом деле, кого знали наши главные свидетели — Евлогий и Георгий? Евлогий знал Панталеона и Мосха, от учения которых (оригенистического) «отвращал лице свое». О Георгии, насколько можно судить по последующему его рассказу, нельзя сказать, чтобы он знал Панталеона. Он говорит, что Панталеон-оригенист наполнил Максима ядом своего учения, и что Максим показал свое заблуждение по его смерти, но ничего не показывает, чтобы он лично знал Панталеона, как знал, по его словам, преп. Максима; напротив, недаром он подчеркивает, что Евлогий, его осведомитель, хорошо знал поименованных в гасфинской истории лиц. Да Георгий и не мог знать Панталеона. Если он действительно был очевидцем того, как умер учитель Максима Пантелеон, и как после того Максим «показал свое заблуждение» (л. 74b), то вряд ли Панталеон был, в таком случае, и архимандритом Ветхой Лавры, ибо это значило бы, что он эту должность занимал до 624–634 гг. с 576/591 г. (см. выше, прим.), тогда как за это время с конца VI в. известны настоятели Лавры с другими именами, не говоря уже о том, что 50-летнее настоятельствование маловероятно само по себе. Мы считаем поэтому невозможным заключать, что Георгий знал Панталеона. Все его слова о Панталеоне — попытки связать свои личные наблюдения с рассказом Евлогия. Но предприятие это явно искусственное и неестественное. Упоминание о перемене имени Мосха, о Панталеоне как учителе преп. Максима — только жалкое приспособление рассказа об одном лице к повествованию о другом. Евлогий со своей гасфинской историей знает только Мосха и Панталеона, Георгий — в своих наблюдениях — только преп. Максима. Между рассказом Евлогия и наблюдениями Георгия — целая хронологическая пропасть. От самой поздней даты гасфинской истории (третий год по поступлении «преп. Максима» в монастырь в возрасте 11–12 лет), т. е. от 594 г., мы должны сразу же совершить скачок к 634 г., началу (якобы) дифелитской проповеди преп. Максима, т. е. скачок в 40 лет. Брешь эта до 634 г. не заполнена ни единым личным воспоминанием Георгия, и между обоими рассказами нет иной связи, кроме создавшегося у Евлогия или Георгия отождествления преп. Максима с плодом незаконного брака, кроме попытки применения к преп. отцу рассказа, специально созданного для диффамации какого-либо оригениста. [3058] Отсутствие такой исторической связи видно и из несоответствия ее известным хронологическим данным. Судя по гасфинской истории, Мосх, если только он действительно был преп. Максимом и, стало быть, родился в 580 г., пробыл под руководством Панталеона, по крайней мере, три года, [3059] в 591–594 гг., в возрасте 11–14 лет. Для конца VI в. мы уже знаем настоятеля Лавры Феодора. Спрашивается, неужели в течение трех или более (но не выше шести) лет преп. Максим в возрасте 11–17 лет в такой степени стал учеником Панталеона, что так его называли и спустя 40 лет, и к Панталеону возводили его заблуждение? Не думаем, чтобы это было правдоподобно.
Если вообще архимандрит Панталеон существовал, то ученик его Мосх всегда так и был Мосхом, и родился он раньше, чем преп. Максим, раньше 580 г., — и вся гасфинская история (565–579 гг.) к преп. отцу отношения не имеет. [3060] Это тем более несомненно, что из творений преп. Максима мы знаем о его придворных связях, [3061] о знакомстве его с придворным церемониалом, [3062] с одной стороны, и о незнакомстве его, до известной поры, с Палестиной [3063] — с другой.
Перейдем теперь к личным наблюдениям Георгия.
Упомянув (л. 74b), что «Панталеон снабдил и наполнил Максима, ученика своего, всею горечью своего нечестивого учения, как бы найдя сосуд, могущий вместить всю скверную нечистоту его хуления», Георгий продолжает: «Я много раз встречался с этим исполненным преступлений [человеком] и с его словопрениями и софистическим витийством. Ибо он был исполнен похвальбы гибельной, и язык его был скор в лживых изворотах, почему Софроний и восхвалял Максима как приобретшего якобы подлинно высшее знание. После того как умер Панталеон, нечестивый учитель его и оригенист, показал свое заблуждение [74 об. а] этот окаянный». Побуждением к такому выступлению служила, с одной стороны, «надежда на начальников и вождей, которые приняли скверное учение его учителя», а с другой — сочувствие Софрония (634–638), [3064] «который его заблуждением был увлечен от начала». Максим постоянно напоминал Софронию о «презрении», которое оказал Софронию в письме Аркадий, архиеп. Кипрский († 641 ), [3065] и Софроний, гневаясь на Аркадия, охотно принимал его слова. А «Максим говорил Софронию: „пошли [74 об. b] и собери ко мне отделившихся из-за этого, и я соединю их чрез апологию“». Софроний отправил послание Аркадию с просьбой оповестить Кира Александрийского (631–642), Гонория Римского (625–638) и Сергия Константинопольского (610–638), с тем, чтобы, где только они пожелают, составился собор для расследования спорного вопроса, «ибо, — говорил он, — не угодно Господу, чтобы мы тяготы паствы и Церкви оставляли, и источник смуты стоял посреди; как бы (нам) из-за этого не дойти до погибели, за (небрежение о) пастве, [75а] которую вверил нам Пастыреначальник» (л. 74 об. b — 75а).
«Ибо спор и раздоры были между патриархами из-за этого скверного учения. И не переставал Максим мутить и волновать, пока не развратил совершенно то место, где он находился, и все окрестные места своим скверным учением. А <еще> он говорил, что не следует говорить: „Распныйся за ны“ в Трисвятом. И он составил 4 книги и исповедал в них две воли и два действия, и два ума, и все признал двойственным, что относится ко Христу, за исключением одной лишь ипостаси» (л. 75 а).
[75b] «Святой же Аркадий, когда получил послание от нотария [3066] Софрония и от диакона Иоанна, который служил в церкви города Синая», — то «послал к патриархам то, что написано выше». Кир Александрийский без замедления прибыл на Кипр с пятью епископами своей области, Гонорий прислал диакона Гаия, Сергий — архидиакона Петра. [3067] Когда они прибыли, «Аркадий послал к [75 об. а] Софронию и сказал ему: „Приходи теперь к нам, и произведем исследование о тех предметах, из-за которых находится в смятении Церковь“. А Максим, когда узнал, какие епископы находятся там, на Кипре, убоялся идти, сказав: „Я не могу сегодня сделать это; но пусть пойдет с тобою Анастасий, мой ученик; я же дам ему относительно этого книгу“. И мы отправились и прибыли на о. Кипр — я, Георгий, и два моих ученика, с восемью другими епископами из области Софрония. И когда мы прибыли, нас приняли с великой радостью и подобающей честью. И утром (следующего) дня мы устроили заседание, чтобы произвести исследование» [75 об. b] вопроса. Говорили много, причем «одни из епископов говорили: „Следует принять учение Максима“, другие же говорили: „Нет, ибо это — нечестие“». Наконец, «явилась у них мысль изложить это учение (Максима) в письме и послать победителю — Ираклию» (610–641). И, составив его, послали через Георгия, архидиакона Кира Александрийского, и через Илию, нотария Софрония. «Боялся же Софроний Иерусалимский волнения, которое из-за него было там (в Константинополе) недавно. [76а] Собравшихся же было 46 человек». [3068] Когда написано было послание с изложением учения Максима, Аркадий, «вспоминая о том, что случилось с посланием Софрония, [3069] которое было послано ему прежде, сказал: „Всякий, принимающий это учение в смысле веры от сердца, да будет проклят“. Софроний же ответил ему: „Тогда почему вы хотите, чтобы оно пошло к царю?“ Аркадий же сказал ему: „Ради неверия твоего и ради неправильности учения твоего и этих твоих товарищей, ибо против истины стоите вы“. Кир, вмешавшись, повелел прекратить слова раздора. [76b] „Мы собрались, — сказал он, — не для того, чтобы производить распрю, но чтобы исследовать и раскрыть истину и изобличить и осудить заблуждение“. Итак, отошел каждый в город свой и страну свою, ожидая результата того, что было послано».
Когда же прибыли в столицу вышеназванные лица к царю Ираклию, [3070] прочитали послание, содержавшее учение Софрония и нечестивого Максима, и нашли, что «оно чуждо всему учению христианскому, то немедленно царь составил писание, называемое эдиктом, и послал его к четырем [76 об. а] кафедрам. И в нем он это гнусное учение отверг, и повелел, чтобы нечестие было прекращено и извержен из своего сана всякий, кто исповедует такое учение». [3071]
«Когда же повеление это пришло от царя и было принято четырьмя кафедрами [3072] и всеми епископами, и они подписались под ним и анафематствовали всякого, кто прибавит или убавит что-либо от него», [3073] — тогда впали в страх все державшиеся учения Максима, «и был мир до смерти победоносного царя Ираклия, и (нечестие) было прекращено и подавлено».
«Максим же [75 об. b] заключил себя в одну небольшую келию, по причине страха перед царем и анафематствовавшими его учение патриархами, причем служил ему Анастасий, последователь его учения, [3074] и Сергий, ученик Максима. [3075] И он пробыл в этой келии до того времени, когда появились арабы (634 г.) и овладели Сирией (636/637 г.) и многими местами. И так как ересь идет заодно с язычеством и от посылаемого наказания получает силу для своего существования, то этот жалкий человек, увидев, что земля стала арабскою, и что отныне нет никого, кто бы мешал и противодействовал его учению, опять показал целиком свое заблуждение и открыто [77а] начал сеять свое учение у отдельных лиц в области Сирии».
«И так как умер победоносный царь Ираклий, [3076] а также сын его Константин, [3077] и Ираклона со своею матерью, [3078] и получил царство ромеев [3079] Костос, сын Константина, который был еще малолетним мальчиком, и (так как), далее, Африка в это время [3080] была в мятеже против царя, то Максим стал дерзновенным и тотчас взял Анастасия [3081] и других монахов, и они отправились в Африку; Анастасий же был известен в этой стране, так как там он родился, как мы [77b] сказали раньше».
И далее описывается африканский период деятельности преп. Максима по показаниям африканского затворника Луки, часть которых, надо полагать, вплетена и в предшествующий рассказ Георгия, на что уже указывает скачок от эпохи воцарения Константа (641 г.) к восстанию экзарха Григория (646/647), а также и другие анахронизмы рассказа Георгия.
Самый рассказ распадается на три части или, точнее, вращается около трех фактов: Кипрского собора, эдикта Ираклия и затворничества преп. Максима. Последовательность этих трех частей рассказа плохо оправдывается исторически и, в связи с этим, возбуждает немало недоумений. Судя по данным этого рассказа, собор имел место после возведения Сергия на патриарший престол, после издания его синодики, по поводу которой у него вышел какой-то инцидент с Аркадием и возникли трения в Константинополе; он вообще созван был для улаживания споров между патриархами. Он, стало быть, имел место не раньше 635 г. Судя же по тому, что, по представлению Георгия, издание эдикта последовало в ответ на послание собора, можно думать, он был в 638 г., когда осенью был издан экфесис. Что же касается затворничества преп. Максима, то оно у Георгия, вопреки всяким хронологическим данным, помещается после издания экфесиса (638 г.) и до появления арабов в Сирии (634–636). Ясное дело, что воспоминания Георгия очень нетверды и не свободны от путаницы. Связь событий он, очевидно, устанавливает впоследствии, с трудом и, скорее, по логическим, чем хронологическим рамкам.
ebooksa