Ротмистр

– Всенепременно! – заверил Вортош. – Первым классом!

– Ай-я-яй! – Евлампий Иванович покачал головой. – Завезете заразу! Еще и там народу передавит! Не сладить вам, одумайтесь! Ни пули ее не берут, ни нож…

– Больно вы со страху в мистику ударились, Евлампий Иванович! Ни пули, ни нож!.. – передразнил Ревин. – Извольте заметить, многоуважаемый, что предыдущий экземпляр был женского полу, а этот, пардон, мальчик!..

Все трое склонились над телом навьи и разом отпрянули, когда та неожиданно распахнула свои глазищи. В голове раздался вой тысячи кошек, которому аккомпанировала тысяча вилок, скрипящих по стеклу. Вортош зажал уши, Евлампий Иванович бросился из горницы вон. Ревин же прибегнул к испытанной практике: сунул твари кулаком в челюсть. Навья зашипела, из тонкой губы ее засочилась алая струйка.

– Вы ее так забьете, Ревин, – констатировал Вортош.

– Это – он, – Ревин поскреб костяшки пальцев.

– Дела не меняет… Однако, должен признать, в противном случае оно изведет нас.

– Во-во! – поддакнул хозяин.

Но урок Ревина, видать, пришелся впрок, теперь навья тихо сидела в углу и лишь жгла людей ненавидящим взором, атаковать больше не пыталась, вынужденно изменив тактику. Явному вмешательству, предпочитая неявное, едва ощущаемое воздействие, не стихающее, правда, ни на секунду, будто долбящая камень капель. В сердце разливалась сосущая тревога, тоска заливала душу, копилась, рискуя захлестнуть через край.

Евлампий Иванович пытался заткнуть выставленное окно. Ревин в меру сил содействовал. Вортош, измаявшись гнетущим присутствием, сел за отчет, думая отвлечь себя хоть чем-нибудь, но дело не ладилось. На пол летели скомканные листы. Вортош крепился, кряхтел, но, в конце концов, не выдержал:

– Черт знает что такое! Эта тварь меня с ума сведет! – он вскочил и заходил по комнате, не находя себе места. – Холодно, право, здесь… Руки даже мерзнут, – Вортош подбросил в топку несколько поленьев, на какой-то момент случайно заслонившись от злого взгляда навьи печной заслонкой. – Ну-ка, постойте-ка, постойте! – воскликнул он. – А ведь так легче! Существенно легче!

Ревин с хозяином с удивлением наблюдали, как Вортош выплеснул из полупустого ведра остатки воды и с серьезным видом водрузил его себе на голову.

– Вы похожи на снеговика, – усмехнулся Ревин.

– Идите к дьяволу! – прогудел Вортош. – Пусть я смешон, но, по крайней мере, ощущаю себя человеком!

– А дай-ка и я попробую! – решился хозяин и одел чугунок. Признал, спустя минуту; – А так и правда спокойнее, гляди-ка!..

– Полагаю, железо отражает гипнотические волны, – предположил Вортош. – Вот только неудобно конечно… Но можно будет изготовить что-то вроде шлемов!..

– У меня есть решение логического толка. Позволите? – Ревин стащил с напарника ведро, повертел в руках и водрузил на голову навьи, не обращая внимания на отчаянное шипение.

– Ха-ха! – Вортош зааплодировал. – Браво, господин полковник! Вынужден признать, что армия все-таки много потеряла в вашем лице!

До Гнилой балки или просто Гнилухи, как ее называли хуторские, было рукой подать. Правда, это если идти напрямую. Но напрямую туда никто не ходил. Туда вообще никто не ходил. Лежала на месте том какая-то нехорошая печать. Коли шли за ягодой, обходили балку с широким запасом. Огибал Гнилуху и зверь, облетали стороной птицы. Даже теперь, когда болотину сковал морозец, прогулки вне проверенных, обозначенных вешками троп рискнули обернуться бедой. Сквозь снег проступали огромные коричневые пятна незамерзшей трясины. Казалось, провались туда – и тонуть станешь век, пока не опустишься до центра земли.

Спеленатую навью господа оставили под присмотром Евлампия Ивановича, насилу уговорив того пару часов посторожить существо в одиночку, а сами прочно вознамерились до отъезда взглянуть на гиблое место, что поминал Сутока. Из местных проводником вызвался обходчик Седой. Не то, что вызвался конечно, а отнекивался не так рьяно, как остальные. Был обходчик неопределенного возраста, головой бел, как древний старик, и извечно пьян. Хуторяне не могли сказать, когда последний раз видывали Седого тверезым. Ступал тот уверенной поступью моряка, покачиваясь, в силу состояния своего, но не падая, и, не смотря на короткий, аккурат в расстояние между шпалами шаг, удивительно споро. Останавливался то и дело, поджидая буксующих в целине господ.