– Нет, – ответила Пиночет. – Не действительно.
Она подняла крышку рояля и сыграла, не присаживаясь, нечто, несколько бравурных тактов из какого-то романтического опуса – не Скрябина, раньше, и не Шопена, позже.
Поп появился из кухни с серебряным подносом, тихо прошел к столу, поставил поднос, и остался стоять, слушая. Пиночет не доиграла – спохватилась, остановилась, но не засмущалась, как делают это худо воспитанные представители низших сословий, а спокойно кивнула – сперва попу, а затем Муравьеву.
Поп сказал:
– Очень красиво. Отчего ж вы не доиграете?
Пиночет ограничилась фразой:
– Рояль у вас ухоженный.
– Да … Я, к сожалению, ничего не понимаю в музыке, – сообщил поп, тоскуя, и добавил: – И дочка не понимает. Племянник иногда заходит, он в музыку влюблен, и всё нам играет, и пытается что-то объяснить. Очень темпераментный. Но у меня нет музыкального слуха, а у дочки … Прошу вас, присядьте.
Гостиная служила также и столовой – когда в доме бывали гости. В остальное время обитатели, очевидно, пищу принимали в кухне по древней традиции малообеспеченных сословий.
Чай оказался свежезаваренный, и находился в фарфоровом пузатом чайнике, белом, без орнаментов; а чашки настоящие чайные, тоже без узоров, простые, на таких же простых блюдцах.
Сахар, лимон, три круассана, и масло.
Поп разлил чай по чашкам.
Муравьев отхлебнул чай и сказал:
– Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. – И добавил: – Прекрасный чай! Я давненько такого не пил.
– Благодарю вас.
– Действительно, отменный, – вставила Пиночет. – Настоящий аромат, не заменители.
– Спасибо. Задавайте вопросы, пожалуйста, я готов.
Муравьев вытащил блокнот. Пиночет протянула было руку, но он отрицательно мотнул головой. Пиночет слегка покривилась.
– Скажите, когда вы видели вашу дочь … вашу приемную дочь … последний раз? – спросил Муравьев.
– Четыре дня назад.