Волнолом

– Давай же! Что ты нашептала травнице? Как поссорила ее с Робертом?

– Ты… зациклился… что я их рассорила… Но я не… ведь проще… – она мучительно напряглась, пытаясь вытолкнуть из себя последнее слово, – проще…

Глаза ее помертвели, тело обмякло.

Генрих едва не взвыл.

Она уже готова была признаться! Еще один вздох, один удар сердца – и он узнал бы ответ! Но все усилия – псу под хвост! Что теперь делать? Как поступить?

Он сидел, бессильно уронив руки. В голове была пустота.

Старик-ученый пожертвовал собой зря. История, заключенная в текст, сгорела без всякой пользы.

Снег падал, как белый холодный пепел, ложился на лицо мертвой ведьмы, развороченную брусчатку, обломки помоста, развалины павильона, разбитый фонарь и старый ясень, который лишился нескольких веток, но продолжал стоять.

Даже тучи, кажется, поняли, что этот мир уже не исправить – можно лишь прикрыть его язвы.

Генрих протянул руку, чтобы вытащить нож.

Взялся за рукоять и задумался.

С помощью этого орудия он вчера забрал суть погибшего Хирта. А теперь нож торчит в груди «фаворитки», которая едва испустила дух. Чернильные токи все еще циркулируют в ее теле. Собрать их тоже? Но какой от этого прок? Он ведь не знает, куда их потом направить. Потому что так и не выяснил, какую деталь, какую решающую секунду надо изменить в прошлом.

Да, не выяснил. Но отчетливо представляет, где и когда искать. Если сейчас, используя силу Сельмы, еще раз нырнуть в тот злополучный день, оказаться в Дюррфельде у развилки…

Вопрос только – как нырнуть? Где, так сказать, найти удобную прорубь?

Возможен, пожалуй, только один ответ. Все надо сделать там, где Сельма завершила свой ритуал. В доме хрониста, где до сих пор зияет каверна, чернильная пустота под фундаментом.

Он ухватил рукоять обеими руками, покрепче. Заглянул в пустые глаза.

Нет, ведьма. Еще ничего не кончено.

Чувствуя холод в ладонях, он наблюдал, как ее лицо превращается в ледяную маску, по которой змеятся сполохи чернильного света и перетекают в клинок.

Выдернув нож, поднялся на ноги и с минуту стоял над грудой осколков. Потом не оглядываясь двинулся прочь, к воротам. Звук шагов был непривычно глухим и мягким. На снежном ковре оставалась длинная цепочка следов.

Шофер топтался у экипажа, зябко похлопывая себя по бокам. Генрих, распахнув дверцу, бросил ему: