Память, что зовется империей

(Обращение внутрь, в поисках этого чужого голоса – чтобы взглянуть на нее внутри них. Обращение внутрь, и тогда они видят друг друга – двойников…)

* * *

<Я Искандр Агавн>, – говорит Искандр Агавн.

Искандру Агавну двадцать шесть лет, и на тейкскалаанской территории он провел всего чуть больше тридцати двух месяцев. Искандр Агавн <умер! умер, я видел тебя мертвым на столе в подвале! Я умер, потому что ты умер!> перевалил за сорок, ему почти сорок один и уже знакомы мелкие неизбежные физические трагедии среднего возраста – обвисающие живот и подбородок.

Это я Искандр Агавн, говорит Искандр Агавн, а ты тот имаго, что я отправил на Лсел пятнадцать лет назад. Кому хватило дурости вложить мой имаго в меня же?

«Мне».

(Новое обращение внутрь, теперь поворот в сторону – и вот она: женщина с высокими скулами, короткими волосами, сама высокая и узкая, с острым носом и серо-зелеными глазами, покрасневшими от усталости.)

Я Махит Дзмаре, говорит Махит Дзмаре, и теперь я – это вы оба.

Кровь и звезды, говорит Искандр – каждый, оба, с одной и той же ругательной тейкскалаанской интонацией, – зачем ты это сделала?

Смеяться у себя в разуме неудобно, осознает, смеясь, Махит, а может, неудобно – это пытаться втиснуть три разума в один, и она/они того гляди разорвутся по шву, из-за того что двое других слишком похожи, а она… нет, она женщина, моложе на поколение, ниже на десять сантиметров, ей нравится вкус обработанного рыбного порошка в каше на завтрак, а им противен, вот из-за таких дурацких пустяков, – и она проваливается в собственный разум, чувствуя отголосок того места, где ее разрезали чужие безличные руки и превратили в то, чем она не является…

* * *

На станции Лсел существует долгая традиция психотерапии, потому что если бы ее не существовало, то все на борту давно бы уже провалились в кризис личности.

На ранней стадии интеграции с имаго, в самое сложное время, когда два человека выясняют, что в имаго-структуре есть ценного, а что надо выбросить, что личности-хозяину необходимо сохранить для самоопределения, а что можно отредактировать, переписать, пожертвовать, – на этой ранней стадии человеку надо сделать выбор: мелкий, неважный, но такой, чтобы имаго и хозяин выбрали одинаково. Надо сосредоточиться на этом выборе как на оке бури, как на сердце без терзаний. Где можно строить дальше.

<Махит, – говорит один из Искандров. Ей кажется, что молодой – ее имаго, который успел стать больше чем ее половиной. – Махит, помнишь, что ты чувствовала, когда впервые читала «Историю экспансии» Псевдо-Тринадцать Реки, дошла до описания тройного заката, который открывается глазам, когда висишь на точке Лагранжа станции Лсел, и подумала: «Наконец-то, вот описание моих чувств – причем даже не на моем языке…»>

«Да», – говорит Махит. Да, помнит. Эту боль: тоску и жестокую ненависть к себе, которая лишь обостряет тоску.

<Я тоже себя так чувствовал>.

«Мы себя так чувствовали».

Оба их голоса, почти одинаковые. Электрический огонь в ее нервах, нежность от ощущения, что тебя знают.

* * *

Резко и тошнотворно Махит осознала то, о чем никогда не просила: движение воздуха внутри шейного отдела позвоночника – тошнотворно интимная ласка, преображающаяся в каскад нервных импульсов, кончики пальцев озаряются мерцающим давлением, которое по движению какого-то огромного рычага переключается ко внезапной боли.

Почему она в сознании?

Что там с ней делает Пять Портик?

Махит пыталась закричать и не смогла: наркотики, державшие ее за порогом сознания, – паралитики (хоть что-то действует как надо, в ужасе подумала она, хотя бы не будет трепыхаться и рвать собственную нервную систему на кончиках микрохирургического оборудования Пять Портик).