Гайдзин

– Да, благодарю вас, я вернусь через секунду.

Сегодня первый помощник стоял вахту с полуночи до четырех утра, и он легко сбежал вниз по трапу. В конце коридора у кормы находилась главная каюта. Дверь была закрыта. Он услышал, как с той стороны щелкнул запор. Улыбаясь и едва слышно насвистывая джигу, он направился на камбуз.

Малкольм прислонился спиной к двери, чувствуя, как все его тело ноет от нетерпения, и настроенный пройти к своей брачной постели без чужой помощи. Она остановилась у кровати и, полуобернувшись, смотрела на него. Просторная каюта выглядела очень аккуратно. Здесь было тепло. Большой обеденный стол и морские кресла были прикручены к палубе. Как и широкая кровать, на которой свободно могли разместиться двое, – еще один из законов тайпана. Кровать была высокая, изголовье ее приходилось прямо против середины кормовой переборки; парусиновые бортики, натягивавшиеся на веревках, охраняли спящих при сильном крене, когда корабль шел против ветра или менял галс под всеми парусами. Сейчас эти бортики были зачехлены. По левому борту располагались маленькая ванная и туалет. По правому – морской сундук для одежды. С балки свисала на шарнире масляная лампа, ее свет отбрасывал мягкие тени в приятном полумраке.

Они оба замерли в нерешительности, не зная, как быть дальше.

– Эйнджел?

– Да, chéri?

– Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, Малкольм. Я так счастлива.

По-прежнему ни один из них не двигался с места. Ее шаль слегка спустилась, приоткрыв плечи и бледно-зеленое платье в стиле ампир с высокой талией; складки мягкого шелка собрались у нее под грудью, которая вздымалась и падала в такт ударам сердца. Платье было самым передовым образчиком высокой моды из последнего номера «Иллюстрейшн», присланного Колеттой; эта модель, вызывающая в своей простоте, еще не получила всеобщего и полного признания. Когда она появилась в этом платье за ужином, где их гостем был Стронгбоу, у обоих мужчин захватило дух, несмотря на все их самообладание.

Ее глаза, как зеркала, отражали его глаза, и вот, не в силах долее ждать и противиться его желанию, которое почти осязаемо протянулось к ней, обволокло ее и затруднило дыхание, она устремилась в его объятия. Страстно. Шаль упала на пол, но она даже не заметила этого.

Чувствуя, как пол поплыл под ногами, она прошептала: «Пойдем, chéri» – взяла его руку и часть его веса, еще раз помолилась про себя, прося помощи у Пресвятой Девы, отринула прошлое и будущее, оставив себе лишь настоящее, и повела его к постели, приняв решение дать ему все, чего он жаждал и ждал. Весь день сегодня, после этой внезапной и невероятной церемонии, она планировала этот момент, свою роль, просеивая в уме свои собственные мысли и то, что шепотом рассказывала ей Колетта о том, как вели себя в первую ночь некоторые из знаменитых дам французского двора: «Очень важно, Анжелика, взять это в свои руки, управлять жеребцом подобно опытной наезднице, сильной рукой и тугим поводом, твердо, но нежно смирить ту первоначальную жестокость, какую проявляют в такие минуты даже самые мягкие из мужей, – чтобы было не так больно. Приготовься…»

Его нетерпению не было предела, большие руки бродили по ее телу, губы становились все настойчивее.

– Давай я помогу тебе, – чуть хрипло произнесла она, тоже спеша начать, сняла с него пальто, потом рубашку и отшатнулась, увидев, насколько огромен шрам у него на боку. – Mon Dieu, я и забыла, как страшно тебя ранили.

Его страсть ушла. Только сердце продолжало колотиться в горле. Все инстинкты, соединившись, толкали его к тому, чтобы снова надеть рубашку или обернуться простыней, но он заставил себя не делать этого. Шрам был теперь частью его жизни.

– Мне очень жаль.

– Не говори так, mon amour, – с глазами, полными слез, сказала она и прижала его к себе. – Это мне, мне так жаль, что весь этот ужас приключился с тобой… так жаль.

– Не надо, дорогая моя. Это йосс. Скоро все это станет лишь дурным сном, все, для нас обоих, я обещаю.

– Да, дорогой, прости, какая я глупая, – пробормотала она, все еще прижимаясь к нему, и через мгновение, когда боль за него немного улеглась, злясь на себя за грубый промах, она смахнула слезы – и вместе с ними минутную печаль – и быстро поцеловала его, словно ничего не произошло. – Прости меня, мой дорогой, я такая глупая! Посиди здесь минутку. – Он подчинился.

Глядя на него сияющими глазами из-под стыдливо опущенных ресниц, она развязала шелковый пояс, потом расстегнула пуговицы на спине, и платье упало с нее точно так, как она рассчитывала. Остались только короткая ночная рубашка и панталончики. Он потянулся к ней, но она с лукавым смехом скользнула в сторону, подошла к морскому сундуку, где были разложены ее зеркало, коробочки с мазями и духи, и, открыв флакон, не спеша коснулась пробкой сначала за ушами, потом каждой груди, дразня и мучая его.

Но он не сердился, поглощенный ею, околдованный, ибо она много раз объясняла ему, всегда разными словами: «Мы, французы, не такие, как вы, мой дорогой Малкольм, мы ничего не скрываем в любви, мы скромны, но без ложной скромности, совсем не так, как англичане. Мы верим в то, что любовь должна быть подобна восхитительному пиршеству, которое до предела обостряет наши чувства, все чувства, а вовсе не такой, как учат наших бедных английских сестер и их братьев, что все должно происходить быстро, в темноте, с верой, что сам акт любви омерзителен, а тела вызывают лишь стыд. Ты увидишь, когда мы обвенчаемся…»