Извозчик щелкнул вожжами по крутому крупу лошадки, и та скоро побежала по улице Сенной. Туман потихоньку рассеивался, а с ним рассеивалась и тоска на душе, Ивана и то нехорошее предчувствие, которое овладело им на перроне вокзала.
Генерал уже вернулся домой. Иван застал его сидящим в кругу семейных и друзей и удивительно счастливым. Старичок чрезвычайно похудел в долговой яме, скорее от тоски, нежели от голода, так как Сонечка каждый божий день таскалась через весь город с большой корзиною съестного, хотя в тюрьме генерала кормили. А кроме того, у генерала, по наблюдению Безбородко, прибавилось седых волос на голове и в усах. Да и взор стал какой-то тоскливый, хотя сейчас он выглядел вполне счастливым. Что-то неуловимое, но ужасно печальное таилось в глазах генерала, как это обычно бывает у людей, долговременно принужденных сталкиваться с вопиющей несправедливостью в отношении самих себя. Это была не пустота, каковая обыкновенно отличает глаза каторжан, а обреченность. По таким взорам сразу же становится ясно, что такое сила власти, которая одним взмахом своим может раздавить человека ни за что ни про что.
— А, Ванечка! — вскричал генерал, чрезвычайно обрадованный приходом бывшего «письмоводителя». — Входи, входи!
Безбородко вошел в гостиную, в которой на диване в самом центре сидел только что вернувшийся из баньки Гаврилов. Подле него сидела дочь Софья и не могла наглядеться на генерала. По другую сторону сидел, хотя самым краешком, старый камердинер. Подле у стола стоял Ломакин, который, по всей видимости, успел помириться с Сонечкой. Он от души сердечно пожал товарищу руку. В другом конце стола сидел молодой адвокат Петр Козьмин. Однако он куда-то сильно торопился, а потому, едва Иван вошел, адвокат тут же попрощался и убежал вон из квартиры.
— Как хорошо дома, — с чувством произнес Гаврилов, принимая от сидевшего подле него с подносом камердинера рюмочку водки. — Спасибо, Петруша.
— Как же вам удалось? — обратился Иван с вопросом к счастливой Софье. — Неужто апелляция была?
— Да нет, какое там, — отмахнулась та. — Апелляцию-то еще и не начинали рассматривать. Уж Петр Александрович, адвокат наш, что только что вышел, как ни торопил, как ни взывал поскорее решить это дело, все шло своим чередом. От инстанции к инстанции.
— Неужто с графом расплатились? — изумился Безбородко.
— Господь с вами, Иван Иванович! — воскликнула Сонечка. — И не думали. Да и денег-то у нас таких нет. Просто внезапно граф сначала исчез, а затем вообще перестал кормовые деньги вносить в долговую яму за батюшку.
— У них там, оказывается, — подхватил рассказ генерал, — ежели кредитор за должника перестает платить, то должника отпускают. Вот и меня таким макаром отпустили. Сижу я сегодня утром, только побрился казенною бритвою, мне ее караульные дают, хорошие солдаты, как вдруг входит начальник тюрьмы и объявляет: «Вы, ваше превосходительство, ныне на волю выходите. Господин Драчевский, ваш кредитор, не внес ныне за вас деньги на пропитание. Согласно закону, мы не имеем права вас более задерживать. Всего вам наилучшего, и простите великодушно за причиненные неудобства».
— К папеньке все там хорошо относились, — не удержалась и вставила Софья, с любовью глядя на отца.
— И вот я здесь, — завершил генерал.
Иван некоторое время молча с недоумением смотрел на него.
— Так Драчевский пропал? — несколько растерянно спросил он.
— Уж не знаю достоверно, но пропал, — согласно закивал головою Гаврилов.
— Лучше бы он совсем сгинул! — с чрезвычайной жестокостью в голосе воскликнула Сонечка, сжимая руки в кулачки.
Иван повернулся к Ломакину:
— Что, действительно пропал?
Родион пожал плечами:
— Исчез. Нет его нигде. Раньше, сразу после женитьбы, с молодою женой частенько на балах бывал и в светских хрониках мелькал, а как весна наступила, то и пропал. Софья Семеновна верно заметила, словно бы сгинул.