Сумерки

— Думаю, нам надобно сначала съездить к нему в особняк.

Товарищи вышли из квартиры, в которой некогда так радостно велись разговоры и даже пелись песни под рояль, стоявший в углу гостиной, и заспешили на Конногвардейский бульвар, где стоял особняк графа. Сначала шли молча, но затем Иван, раздираемый любопытством, спросил Родиона:

— А как живопись? Рисуешь?

Ломакин отрицательно закачал головой и махнул рукой, дескать, и не спрашивай.

— Нет у меня таланта, брат. Нет. И не было. Мастерство, которое ты видел, я развил, а вот талантом Бог обидел. Больно мне, Ваня, в этом тебе признаваться, но так уж получается, что не быть мне живописцем. А маляром быть не хочу.

— Как же ты теперь? — забеспокоился о товарище Безбородко. — Что же делаешь? Сонечка говорила…

— Так, ничего особенного я ныне не делаю, — поспешил оборвать его Ломакин, бросив короткий, но очень выразительный взгляд на Ивана. — А Софья Семеновна иной раз невесть что говорит, а потом сама же и кается, — добавил он для убедительности.

Безбородко и Ломакин подошли к особняку, что стоял около знаменитого на весь Петербург «Дома с маврами». Окна особняка были плотно затянуты портьерами, но кое-где сквозь них пробивался слабый луч света. Иван подошел к двери, глубоко вздохнул и со всей силы задергал колокольчик. Где-то в глубине особняка отозвалось слабое звяканье. Иван обернулся на стоявшего чуть позади Ломакина и еще сильнее задергал. Изнутри раздалось старческое: «Иду, иду».

Дверь распахнулась, и в проеме со свечою в руке показалась старуха, сильно пригибаемая к земле годами. Безбородко и Ломакин опешили, глядя на нее. Они тотчас же узнали в открывшей парадный вход графского особняка старухе привратницу ростовщика Фирсанова.

— Вот те на, — протянул Ломакин.

Глава восемнадцатая

Старуха, ворча, проводила посетителей в небольшой полутемный зал, в коем горела лишь пара свечей, и оставила там одних дожидаться выхода нового хозяина особняка. Молодые люди с удивлением принялись оглядываться кругом, а Безбородко, хорошо помнивший сей зал, когда бывал здесь приглашенный Драчевским, взяв в руки одну из свечей, прошелся взад-вперед, оглядываясь.

— Ну и дела, — изумился Ломакин. — Как все повернулось-то, а, брат?

— Как-то это очень уж странно, что ростовщик к графу переехал, — изумился Иван.

— А чего же тут, судари, странного? — неожиданно раздался из дверей голос Фирсанова.

Молодые люди, не ожидавшие столь скорого появления нового хозяина особняка, одновременно отпрянули и смутились. Ростовщик же, нисколько не смущаясь таковым необыкновенным появлением, вошел в зал, молодцевато поскрипывая прекрасно изготовленными точно по ноге сапогами, по всему видать, очень дорогими. Вообще же Безбородко и Ломакин обратили внимание, что Гаврила Илларионович внешне сильно изменился. Он остриг свою бороду и совершенно обрился, сменил нарочито купеческий наряд на благородный английский костюм с галстуком на шее, а в довершение еще и постригся по последней моде.

— Что, не ожидали меня здесь увидеть? — довольно расхохотался Фирсанов, подойдя и становясь напротив молодых людей.

Те признались, что он прав.

— Теперь это все мое, — раскинув руки, величаво объявил Фирсанов и прошелся по залу, оглядывая цепким взором хозяина свое новое приобретение. — Всего-то с неделю назад сюда въехал. Вы, так сказать, первыми гостями моими будете. Эй, мать! — громко крикнул он в двери. — Тащи шампанского! Сей же час обмоем особнячок наш!

Старуха спешно принесла в зал бутылку шампанского и три старинных хрустальных бокала. Иван с удивлением отметил про себя, что шампанское было тем самым, что пил он на памятном вечере графа. Да и бокалы были с графским вензелем. Безбородко долго разглядывал при слабом свете двух свечей бокал, отчего ростовщик не вытерпел и заметил: