— Лия, Тан и я тоже, — шепнула она. — Люди скажут, нет у тебя злее недругов… Отчего ж мы тебе дороже бывшей свиты? Ты ведь и Сэна в дом пустишь, чую. И Лофра б пустил, не держи он в уме наёмных дел и столичных интересов, да всякий же интерес — с выгодою… Пойду. Заболталась я.
Выровняв книги, Ула поддела опустевшую корзинку и направилась к главному зданию дворца. Спохватилась, вернулась ко входу для слуг и сменила башмаки. Зашагала вдоль фасада дворца снаружи, радуясь тому, как много Тан привёл к должному виду с весны: и трава выкошена, и цветники разбиты, и плетистая роза в рост пошла.
А вон и пятимесячный непоседа: рвёт очередную рубашку об колючки, деловито сопит, откручивает розам головы. Крохотные пальцы исколоты в кровь, ручки исцарапаны… Над наследником семьи Донго нависает ночным кошмаром его нянька, псина поболее взрослого человека — подарок Лофра.
Ула постучала по стёклам бального зала, привлекая внимание. Скоро прибежали и Тан, и Лия.
— Когда я был горничной, — продолжал обычные для него оправдания Тан, — то есть… не важно, но именно у барона Оро я научился готовить каши. Любые! Но скрипучий ворчун так донимает! Тоже мне, слуга. Он нарочно подбрасывает дрова. Пока каша не сбежит, ему и радости нет.
— Каша съедобна, — мужественно возразила Лия. — Я много раз… Нет уж, сегодня спрошу прямо: как тебя угораздило попасть в горничные, да ещё — девочкой?
— Меня спрятали от Рэкста, спрятали и забыли! Хэш Хэйд, чтоб ему… Когда я не разрешил этим наглым девчонкам Оро в ночь звездопада улизнуть в город и клянчить сладкое, они сдали меня старому барону. Ябеды! Сгоряча ляпнули… ну, и началось. Лучше не вспоминать.
— Хэйд замял? — вяло поинтересовалась Лия, грозя сыну пальцем и умильно улыбаясь. — Цветы надрал для мамочки, да? А мамочка тебе ушки надерёт, чтоб не убегал. Вот поправит рубашку и надерёт… в другой раз. Ну весь в папу. Боец. Исцарапался и не хнычет.
Из парка приковылял слуга, покосился и зашагал мимо, будто не искал малыша и оказался тут случайно.
— Дитя то голодом морют, то холодом, — сообщил он самому себе. — Мать непутёвая, то ли без мужа прижила, то ли сбег он, сердешный, от такой-то кислой нобы. И этот… прыщ на ровном месте! — слуга прибавил голос, обличая нового хозяина, — О самом Рэксте гадости поганым языком выговаривает! Да чтоб тот язык отсох! Да разве ж при старом-то графе мы бедовали? Да разве кто смел пискнуть слово поперёк его правды? Ить выставь хозяйский сапог к воротине, и князь бы не утерпел, лизнул. А ноне что? Тьфу! Уж он-то верно сказывал: людишки. Уж я-то их повидал, людишек.
Слуга добрел до парадного крыльца и стал подниматься к главным дверям. Он продолжал бормотать, но уже гораздо тише, глуше… успокоился за малыша.
Ула прощально улыбнулась и направилась прочь, по заново отсыпанной щебнем дорожке — к калитке. Скоро она разобрала перестук копыт и конское фырканье. Шёпот верного Шеля, ждущего наставницу и болтающего с лошадями о погоде и ценах на овёс…
Покинув пределы дворца, Ула отдала корзину ученику и покачала головой, отказываясь сесть в карету. Солнышко играло по-особенному, не зря и малыш Ул выбрался рвать цветы, дети — чутки…
— Пройдусь, ноги разомну, — просительно сказала Ула.
Шель покосился на дальнюю сторону улицы, выпустил шипящий выдох сквозь зубы. Нехотя буркнул, что карета чуть поотстанет, сам взял коней передней пары под уздцы. Ула зашагала вдоль ограды, ведя рукой по ковке, трогая пальцем то дивные цветы, выращенные кузнецом, то их витые стебли… Она шла и шла, а ограда всё не кончалась. Владения Рэкста велики. Наконец, ограда плавно изогнулась, выделяя место для площади у пересечения двух мощёных дорог. Дальше — иной дворец и иной парк. Ула огляделась… и жестом остановила карету, которая, как и обещал Шель, чуть поотстала.
Возле угла ограды чужого парка, прямо в траве, сидел бес Альвир. Вроде бы дремал, прикрыв глаза. Волосы его по случаю урожайного, щедрого лета сделались вьющимися и очень густыми. Кожа разрумянилась, стала нежная и слегка пушистая, как кожура персика — южной ягоды, изредка доставляемой в столицу для нобов и самого князя.
Бес сидел у ограды, и лето цвело вокруг, и сам он выглядел более живым и менее ядовитым, чем обыкновенно. Ула тоже прислонилась спиной к ограде — будто взяла в союзники иного беса, Рэкста. Она попробовала глянуть на Альвира без неприязни. В иной бы день и не старалась, а сегодня, помня слова Тана и его мерный тон человека со слухом чести, не способного лгать и всё же отчаянно, безнадёжно неправого в слепой ненависти…
— Что, скажешь, я — сухое дерево? — Альвир распахнул изумрудные глаза, чуть встряхнулся, и в ветер влился аромат луговых цветов. — Или гнилое? Или топляк? Давно не слушал твоих гадостей, старуха. Задумался, уж не сдохла ли… без моей помощи.
Ула вдруг припомнила давнее лето, когда она была девчонкой и в родное село пришла та старуха… полуслепая, больная, никому не нужная. Села у забора и стала глядеть сквозь людей, и все сразу испугались. Потому что вдруг сделались прозрачны, постыдно открыты. Старуха ткнула кривым пальцем в одного и назвала его страх, и отказала в исцелении от беды. Ткнула во второго и назвала цену за спасение от погибели, и в третьего ткнула… Палец замер, нацелясь на дрожащую, настороженную девочку Улу.
— Ты! Иди, дам соломину. Утопит тебя жизнь. Поделом утопит, проще надо жить, проще… и жаднее, — старуха гадко улыбнулась. — Хочу глянуть, кто тебя вытащит на той соломине. Или уморит вовсе.
ebooksa