— Абикос! Кусно! — верещала Ана, прыгая на одной ноге и корча младенчески-нелепые рожицы. — Это же я! Гу! Кусно-касиво! Это я! Тя-тя-тя!
Воровская слобода попритихла. Ранним утром, да на главной улице — так шуметь? И хохотать, и прыгать, и ходить на руках? Шель, и тот насторожился, собрался что-то сказать…
— Фот ше ш, — шевельнулись губы Белоручки. Лицо страшно сморщилось, словно его норовили содрать! Снова дрогнули губы, шепелявя и глотая звонкие звуки: — Фот ше-ш смертушка хотячая… старый пес. Старый п-пес… П-пес!
Ана кивнула — она одна, наверное, поняла, что речь шла не о собаках — о бесах. Шель бы тоже догадался, но ему было не до того. Травник рылся в своем неразлучном коробе, смешивал дрожащими руками капли и боялся поверить: мама очнулась! По-настоящему очнулась и говорит, радуется. Кожу морщит так, что глянуть жутко. Но это, ему ли не знать, — улыбка!
— Ана! — представилась тогда Ана, от избытка чувств с разгона взбежала по ближнему фонарному столбу и упала с верхушки, исполнив двойной кувырок назад. Столб дрогнул, но устоял.
— А пх… прих-хти к ночи, — шамкая и едва справляясь с речью, выдавила Белоручка. — Ф… ф-лантыш. Кусно…
Белоручка дернула ладонью, пробуя стереть с лица слезинку, удивляясь своей радости и себя же с размаху хлопая по щеке. Снова лицо сморщилось в кошмарную улыбку… Так у Аны появилось новое место для выступлений. В «Ландыше» готовили восхитительно, и Ана там иной раз засиживалась до рассвета: наедалась от пуза, орала самые мерзкие песенки Гэла, на спор обирала гостей, хотя им-то, ворам с опытом, казалось, что их карманы в безопасности. А еще жонглировала тарелками, прицельно пускала через весь зал кружки, и не абы как, а чтобы встали на нужное место и только пену стряхнули… С гостями «Ландыша» Ана не водила ни дружбы, ни тесного знакомства, а вот с хозяйкой — другое дело. Отчего-то одолженная Белоручкой тогда, в раннем детстве, шуба до сих пор грела взаимную приязнь.
Когда нэйя отвернулась и излила всю синеву взора на матушку Улу, душа Аны словно осиротела… Сделалось необходимо куда-то бежать, шуметь — заполнять внутреннюю пустоту. Зимняя ночь колола лицо редкими снежинками, рисовала узоры поземки по светлому фону ледяных мостовых и по темному — оград и стен. Ана мчалась через город, ставший за четыре месяца знакомым и даже привычным. Первый в её жизни город, где она обживалась без отца, где выступала так долго и научилась придумывать сложные номера… И еще поняла, что хочет, выходя на площадь, не просто праздника и восторга толпы — а гораздо большего! Она хочет, чтобы люди смеялись. Чтобы воздух мелко дрожал и звенел дыханием беззаботной, детской радости…
— Ана!
В затылок вошел крик — острее ножа, больнее предательства!
Ана споткнулась, кубарем покатилась и замерла, скорчилась у стены, хрипло хватая ртом воздух, слушая звон в ушах и глотая желчь. Её вырвало? Что за ночь такая…
— Я слышу, — набрав горсть снега и умывшись, выдохнула Ана.
Села, откинулась на холодную стену и прикрыла глаза.
Если честно, с самого начала зима была не в радость… пусть тут и не север, но дни коротки, облака похожи на войлок. С осени душа Аны перелетной птицей стремилась на юг, и приходилось перемогать кочевую жажду, как можно больше времени проводя у огня. С людьми. Темные ледяные улицы казались чужими. Их следовало пробегать быстро и без оглядки. И вот — беда догнала в глухой ночи, словно стрела…
Голос, который позвал, был тот самый: знакомый по короткому пребыванию в городе Тосэне. Голос полумертвой от голода маленькой нобы… как её звали? Миана хэш Омади. Миана совсем не умела улыбаться. И, может быть из-за этого, позже не раз вспоминалась, вдобавок задним числом в ней замечалось сходство с Лией — в упрямом желании упорядочить жизнь, исправить то, что иные бы и трогать не стали. Миана не позвала бы без причины. Тем более не создала бы своим криком такой боли!
— Иду, — повторно умывшись, шепнула Ана и заставила себя встать. Снова гноилась рана от кровожадного шипа сиреневой розы. — Иду… сейчас.
Мир сделался зыбким, полупрозрачным. Мир слоился, искрился снегом здешним и нездешним… Рядом, на мостовой Эйнэ, было мало света, а далеко в Тосэне яркие фонари золотили корку льда. Ана шагнула отсюда — туда, упала без сил… и была бережно подхвачена, укутана в мех. Роскошный густой мех, пахнущий богатством и неволей. Ана вдохнула — и провалилась в сон…
— Да что за напасть! Скорее же, надо очнуться. Дыши!
— Дядька Кочет, — прошептала Ана, стараясь отстраниться, накрыться хоть чем… и спать дальше. — Дышу я, дышу!
— Ага. Тогда слушай, — в ухо, тише тихого, пробормотал «бесов дядюшка». — Одному я бесу служил, и другого мне не надобно. А только выискался другой. Давно ко мне клинья подбивает, людей моих подкармливает да выспрашивает. Не ему я показывал тебя в тот вечер, а только и он углядел… И сделался в доме Омади первый советчик. Бес, я сразу опознал. Но зовет себя человеком. Представляется как Лоэн хэш Горса, барон. Я вызнал: титул купил, имение у него наилучшее, уважают его в Тосэне и окрестностях крепче год от года. Могуро старый и сынок его, вот крысы двухвостые, оба у Лоэна на побегушках, из столицы-то их выдворили.
ebooksa