— Убрать! — повысил голос мичман.
Матрос молча поставил банку в угол отсека. «Вернется из штаба бригады командир, и я отдам ему краба, — решил он, — пусть отнесет своей дочурке».
— Вам не совестно? — сурово спросил Капица. — То гитару на пост притащили, а теперь еще и краба? Вот что, вы мне эти штучки бросьте. Надо учиться слушать море. На вахте небось растерялись? Шум от винтов лодки услышали. Ну и герой!.. Да в том месте не то что лодка, акула не пройдет. А вы — шумы винтов лодки. Чудак!
— А может, и вправду лодка была? — возразил матрос.
— Эх, Егоров, — тяжко вздохнул мичман. — Я же учил вас, как различать шумы. От винтов лодки звук глуховатый, с металлическим оттенком. Смекнули?
— Я не напутал, — угрюмо возразил Егоров. — Шум был с металлическим оттенком, и звук такой, как звенит струна гитары, если на нее пальцы положить, а потом ударить…
«Ну и упрямый, как цыган», — выругался про себя мичман. А вслух сердито сказал, что дождется Егоров того дня, когда он, мичман Капица, напишет письмо его отцу. Ох и распишет, как его сынок «любит» море, как он тут всем мозги крутит. Ведь наверняка отец ничего этого не знает.
— Не станете вы жаловаться на меня капитану первого ранга, — ухмыльнулся Егоров. — Тут нужна субординация! А то товарищ Егоров Михаил Григорьевич может и рассердиться.
— А я не боюсь вашего отца, будь он сам хоть адмирал! — грозно воскликнул мичман. — Я напишу ему как коммунист коммунисту, ясно вам, дорогой мой, любезный Юрочка, черт вас побери! Вот сяду и напишу. Все, все напишу, даже расскажу, как нос дерете тут перед всеми. Да, да, еще как дерете! А я-то, дурень, за вас горой стоял. Видно, надо было давно погнать с корабля, да так, чтоб от радости море качнулось у берега.
Слова мичмана произвели на матроса магическое действие. Он вдруг подошел к Капице и, глядя ему в угрюмые глаза, тихо, словно бы боялся, что его услышат другие, сказал:
— Не надо писать… Очень вас прошу…
— Струсили, да? То-то! Памятуй — если еще дашь промашку или грубость какую проявишь, тут же сяду писать…
На трапе послышались чьи-то шаги.
— Товарищ мичман, к командиру! — раздался голос рассыльного.
— Иду, — отозвался мичман, а когда рассыльный исчез, он поглядел на матроса и с упреком сказал: — Опять небось про эту лодку… А мне уже тошно от этих разговоров. Вот если бы вы, матрос Егоров, засекли подводную лодку, то я бы знал, что сказать командиру. А так буду молча стоять да пожимать плечами. Вы слышите?
— Не глухой я, товарищ мичман, — отозвался матрос, и в его голосе прозвучала обида. Все, что соединяло Егорова с Капицей и чем он восхищался, глядя на мичмана, вдруг угасло в нем, потускнело. До боли в душе он обиделся на мичмана. Не за то, что тот был строг, а за то, что усомнился в правильности его доклада. И теперь ему не хотелось разубеждать Капицу, он хмуро сказал:
— И все же шумы были от винтов лодки.
Мичман молча заспешил к трапу.
Капитан 3-го ранга Марков сидел в каюте, размышляя над тем, почему сети на палубе сложены в кучу. Значит, их не выбрасывали в море? Тогда почему капитан говорил, что в том районе рыбы много? Прав Громов. Есть над чем задуматься. Марков отпросился у капитана 1-го ранга сходить на берег, хотя бы на часок забежать домой, давно ведь не видел жену и детей, но теперь раздумал. «Разберусь во всем, а уж завтра сойду на берег», — решил он. У Маркова было такое чувство, как будто он вошел в темную комнату и вокруг себя ничего не видит, ничего не слышит. Судно занималось чем-то другим, только не промыслом. Для него главным было то, что иностранное судно нарушило нашу морскую границу, что оно плавало в наших водах, а все остальное как-то отошло на задний план. И даже когда на «Алмаз» вернулась осмотровая группа и помощник Лысенков доложил, что кроме сетей ничего больше не обнаружено, он равнодушно заметил:
— Вы что, хотели на судне найти диверсанта?