След торпеды

— Тот, кто бежит с корабля, предает корабль, — твердо сказал мичман. — И меня предает, и вас, товарищ командир. Любовь к кораблю — первый друг храбрости, а уж про честь пограничника и говорить не приходится. Испугался матрос трудностей, потому и сердится. Вы же сами как-то говорили, что истинная сила моряка не в порывах, а в ежедневном ратном труде, когда в любом деле надо уметь видеть свою романтику. Или я что-то напутал?

— Истина! — улыбнулся Марков. — Но я уверен, что матрос Егоров не уйдет с «Алмаза». Раньше он собирался на берег, но теперь… Словом, он передумал. — Марков загасил папиросу, взял шинель. — Пора мне к комбригу.

Капитан 1-го ранга Громов сидел в это время в кабинете задумчивый. На столе разложена карта района Баренцева моря, черным тонким карандашом комбриг делал на ней какие-то пометки. Марков кашлянул. Комбриг даже не шелохнулся, по-прежнему работал с картой. Тогда он громко сказал:

— Разрешите?

— А, это вы, — Громов оторвался от карты. — Я давно жду вас. Садитесь, пожалуйста, и расскажите мне все с самого начала.

— С чего начать доклад? — угрюмо спросил Марков, и в его слегка охрипшем голосе, в косом взгляде, даже в усмешке, что таилась на припухлых губах, комбриг уловил недовольство, даже равнодушие, которое обычно появляется у людей самонадеянных.

— С чего начать? — усмехнувшись, повторил Громов. — Начните с главного.

— Так ведь я уже докладывал вам, — горячо выпалил Марков и подавил в себе вздох, потому что мог сорваться на задиристый тон, а этого комбриг не терпел; сам он голоса не повышал, но находил такие слова, которые невидимыми лучами проникали в самое сердце.

— А вы еще расскажите, — тихо, глядя на морскую карту, сказал Громов. — Я анализирую данные, сопоставляю. Мне так легче найти слабое звено. А оно, слабое звено, есть, я это чувствую. Вот вы говорите, что матрос Егоров притупил на вахте бдительность и ложные шумы принял за шумы подводной лодки.

— Факт, товарищ комбриг, и я бы его наказал, но… — Марков беспомощно и, как показалось комбригу, в сердцах махнул рукой, хотя лицо его оставалось напряженным. — Но я не уверен, что матрос ошибся, — откровенно добавил капитан 3-го ранга и так посмотрел на Громова, словно хотел сказать: «Бейте меня, если находите нужным». Комбриг ощупал его холодным взглядом.

— Вот это и плохо, — жестко сказал он. — В сложной ситуации вы не сумели надлежащим образом организовать поиск подводной лодки. Огорчает меня и то, что, судя по всему, — все так же жестко продолжал Громов, — вы рассматриваете бдительность как чисто психологическую категорию: дескать, беда в том, что матрос растерялся на вахте, чего-то недосмотрел, где-то зазевался… Я с этим не согласен. Решительно не согласен! Узко, весьма узко вы понимаете бдительность, — капитан 1-го ранга встал, прошелся по кабинету, выглянул в окно: море хмурое, свинцовое, корежится мелкой, как рыбья чешуя, зыбью. Корабль в бухте слегка вздрагивает, как ребенок во сне.

«Кажется, он мне сейчас всыпет», — грустно подумал Марков, неотступно наблюдая за комбригом. А тот, остановившись у стола, уже говорил о том, что в широком смысле бдительность предполагает способность как отдельно взятого специалиста, так и экипажа корабля в целом не только быть начеку, проявлять внимание, зоркость, но — и это весьма важно — быть в высокой готовности эффективно решить любую внезапную задачу.

— Учтите — внезапную! — Громов поднял палец кверху, потом, опустив руку, сел за стол и, загасив папиросу, спросил: — Что, не согласны?

Марков с минуту молчал и, судя по тому, как недобро хмурил брови, как нетерпеливо ерзал в кожаном кресле, был явно расстроен; он полагал — обменяется двумя-тремя фразами с комбригом, и делу конец — ведь подробный доклад он уже сделал! Но, выходит, ошибся. Громов, как понял теперь Марков, настойчиво искал «слабое звено».

— Иное поражение считается победой, — улыбаясь, сказал Марков и уже без улыбки добавил: — Корабль выполнил возложенную на него задачу, и я считаю, что…

— Что вам полагается вручить медаль за доблесть? — усмехнувшись, прервал его комбриг. Он глядел на Маркова с прищуром, его серые лучистые глаза светились укором, и Марков почувствовал, как к его лицу хлынула кровь. Он был зол на себя, произошло то, чего он никак не ожидал. Мог покаяться перед комбригом, но едва подумал об этом, как бросило в жар. Нет, не в его натуре каяться. Пусть будет все так, как решит комбриг. Марков вдруг подумал: всему виной — он сам. Мог бы не пренебрегать докладом акустика, даже если тот ошибся. На то ты и командир, чтобы выявить истину, а не бурчать на подчиненных. Марков и теперь жил дозором, ощущал на своем лице стылый ветер моря, казалось, что по щекам катились горошины брызг.

— Задачу свою корабль выполнил, но с частичной утратой бдительности, — вновь заговорил комбриг. — И причина тут одна — ваш тактический просчет. Я уже не говорю о том, что командиру положено проявлять разумную инициативу, с учетом создавшейся ситуации мыслить в тактическом плане, держать все нити управления кораблем в своих руках.

— Это, бесспорно, так, — поддакнул Марков, ощущая на себе холодный взгляд комбрига.

— Вот-вот, а вы даже не объявили на корабле боевой тревоги, когда акустик доложил о шуме винтов подводной лодки. Вот он, ваш просчет! Что, разве не ясно? А ведь в таких ситуациях уровень бдительности, как и уровень напряженности в действиях моряков, должен быть максимальным, — густым голосом добавил Громов. — Так-то, Игорь Андреевич, и не крути носом, а мотай на ус. А теперь рассказывай все по порядку. Это очень важно.

Пока Марков говорил, Громов курил, стоя у карты. Со стороны казалось, что капитан 1-го ранга думал о чем-то другом, но это далеко не так. Громов чутко ловил каждое слово командира «Алмаза», по ходу доклада анализировал данные. Правда, в душе был раздражен, хотя внешне казался спокойным. Его огорчило, что Марков по существу повторил лишь то, о чем уже говорил; правда, он все же признал, что в дозоре поступил неосмотрительно, тут же заметив, что увлекся судном. Пока он говорил, комбриг неторопливо и раздумчиво прохаживался по кабинету, заложив руки за спину. Но едва Марков умолк, он резко обернулся. На его лице застыло выражение суровой сдержанности, которое обычно замечается у людей, прошедших тяжкими дорогами войны.