В это время Мари была в будуаре, она не хотела пойти в гостиную, которую Леон оставил более задумчивым, чем вошел в нее.
IX
С тех пор как Эмануил уехал из Парижа, не проходило ни одного дня, в который бы Юлия не разжигала своей ненависти к нему и жажды мщения. Она была из тех женщин, у которых время не уменьшает, а увеличивает страсти. Идея эта стала для нее привычкою, необходимостью, и надо было, чтобы рано или поздно идея любви или ненависти нашла свое применение. В свете говорили о ее ужасных возмездиях, которыми она преследовала тех, кто имел несчастье прогневать ее, а между тем, никого нельзя было обидеть так легко, как Юлию, потому что ни одна женщина не была так требовательна и взыскательна.
Целых три месяца она лелеяла эту мысль с непостижимым упорством и придумывала всевозможные способы к отмщению. Ее самолюбие, ее состояние — все вынуждало ее к этому.
Она сделалась любовницей Эмануила, так сказать, по обязанности, обещая министру в благодарность за его благодеяния сделать все, что могла, рассчитывая завлечь де Бриона в свои сети; хотя ей ровно ничего не стоило менять своих поклонников, но случаю угодно было, чтоб она встретилась с этим не совсем обыкновенным человеком, который овладел ее помыслами, поселил в ее сердце довольно сильное чувство, заставившее ее высказаться перед министром в своем разговоре с ним, который мы описали.
К тому же этот человек обошелся с ней, как с ничтожной женщиной; он заплатил ей за наслаждение, думая, что после этого он не мог считать себя ей обязанным. Как женщина, она была слишком оскорблена, чтобы могла забыть когда-нибудь виновника этого оскорбления; и с той минуты, как она прочла его письмо, она объявила ему вечную вражду. Но борьба была нелегка, в этом она убеждалась с каждым днем более и более, а это убеждение раздувало только жажду и желание мести.
Как мы уже сказали, Юлия имела друзей и знакомых во всех слоях общества. Многие, сами не зная того, служили ее целям, и, надо отдать ей справедливость, она достигала их самыми сокровенными путями.
Юлия возненавидела Эмануила до того, что готова была убить его и не удовлетворилась бы этим; нет, ей хотелось уничтожить то мнение о благородстве молодого пэра, которое предшествовало ему повсюду, — очернить безукоризненность его прошедшего, разбить его будущее. Ей хотелось лишить его всего, чем он дорожил и к чему имел почти религиозное уважение, — хотелось повредить ему во всем, даже в его сердечных привязанностях, если б они были у него. Долго и безуспешно она искала ту женщину, к которой могла бы предполагать расположение Эмануила, чтобы погубить ее в общем мнении, но, к счастью, она не знала за ним других отношений к женщинам, кроме мимолетных связей, с которыми он поступал точно так же, как поступил и с нею.
Однажды она спросила старого дворянина, земляка де Бриона и самого отъявленного противника мнений молодого пэра:
— Вы знавали отца де Бриона? Что это был за человек?
— Самый любезный, умевший любить и быть преданным.
— Не изменял ли он когда-нибудь Бурбонам?
— Никогда.
— А жена его?
— Была ангелом добродетели, покорности судьбе и милосердия.
— Не говорили ли чего-нибудь об ее интригах?
— И нельзя было: она любила одного мужа.
— Вы уверены в этом?
— До того, что, несмотря на то, что я не разделяю мнений ее сына, я убью первого, кто осмелится сказать хоть одно слово не в ее пользу. Наши поселяне имели к г-же де Брион святое благоговение.
Юлия обращалась ко всем, в ком настоящее положение де Бриона могло возбудить зависть, а не любовь; но все враги его говорили о нем с уважением. Она прибегла к его друзьям: но, странная вещь, друзья и враги отдали справедливость де Бриону. Между тем, справедливость других раздражала еще более Юлию; она с нетерпением ожидала его возвращения, надеясь, что тогда самые обстоятельства укажут ей образ действий. Она платила огромные деньги за статьи против него, которые упрашивала редакторов помещать в издаваемых ими журналах и которые Эмануил прочитывал, бывши в Поату; но он как человек, привыкший к подобным выходкам своих противников, не обращал на них никакого внимания. К тому же он менее всего подозревал Юлию участницею в этих проделках, а вдобавок каждый вечер, проведенный в семействе графа д’Ерми, слишком его вознаграждал за эти маленькие неприятности. Как человек прямодушный, он не мог не чувствовать себя оскорбленным этого рода клеветою. Он допускал право каждому разбирать и оспаривать свои действия, но негодовал на то, что в этих поступках он видел другие намерения, другие цели, в которых отвергали честность и искренность его борьбы и оружия.