Мы с Максом отправились взглянуть на «Вурдалаков». Солнце на наших глазах вело неравный бой с тремя батальонами туч, и порывистый ветер подгонял нас, дуя в спину. Нам предстояло пройти добрых три мили по вересковым полям и спуститься по узкой крутой тропке на покрытый галькой берег. Макс крепко держал слетающую с головы широкополую шляпу.
— Господи, как мне этого не хватает в городе! — воскликнул он. — Жизнь в Лондоне так несуразна! До чего обидно, что многими вещами можно заниматься только там! — И он рассказал, как пытается наладить устройство выставок для художников-экспериментаторов. И мешает ему отнюдь не «темная тупая обывательская масса», подозрительно смотрящая на все новое, объяснил Макс, а мерзкие, но весьма велеречивые невежды-снобы, готовые славословить любую посредственность, лишь бы картины были непонятны зрителю. Макс негодовал от души, но внезапно с легкостью свернул на другую тему.
— Между прочим, что слышно о вашем молодом друге Кэри? — с живым интересом спросил он.
Я ответил, что последнее время ничего о нем не слышал, но через пару дней они с Уэнди непременно должны позвонить, так как я замолвил словечко за их «Саломею» в своем театральном обзоре.
— Интересно, написал ли ему Пеннант? — сказал Макс. — Я говорил ему про Кэри.
— Самому Пеннанту? Господи помилуй!
— Дело в том, что Пеннант задумал показать целую серию пьес и рыщет в поисках декоратора, бахвалясь, какие он задумал чудеса с освещением, и суля художнику золотые горы. Звучит, конечно, заманчиво. Вот я и решил, что стиль Кэри может ему подойти — этакая смесь поэтичности с гротеском. Я рассказал Пеннанту о Кэри, Пеннант загорелся и собирался сам нагрянуть в Бристоль.
— Ну Макс! Кэри будет счастлив!
— Надеюсь, что дело выгорит.
Тогда я рассказал Максу о моей пьесе. Он искренно обрадовался и одобрил мой сюжет.
— Хотя сделать вашу Барбару достоверной будет трудно, — сказал он, — ведь мотивы ее поведения неясны?
— Мне как раз нравится копаться в неясных мотивах, — ответил я. — И я убежден, что странности Многих женщин порождены властолюбием, которое им приходится подавлять. Современный индивидуум едва ли сам отдает себе отчет в причинах своего поведения: слишком сложный механизм. А сквозь какие мрачные джунгли приходится сейчас продираться психологам!
— Значит, ваша пьеса тоже мрачная, в духе Стриндберга? — полюбопытствовал Макс, но я объяснил, что труды мои столь тяжки именно потому, что пьеса должна быть легкой.
— Да, обстоятельства против вас, — посочувствовал он.
Некоторое время мы шли молча. Я ломал себе голову, как лучше изобразить падение Барбары, а Макс — я был в этом уверен — размышлял над загадками нашего «Утеса».
Немного погодя он спросил, как чувствует себя Стелла после ее роковой попытки переночевать у нас, не слишком ли подействовало на нее случившееся?
— Надо же было этому ребенку вбить себе в голову столь несусветную чушь! Как надо было взвинтить себя, чтобы решиться одной явиться в пустой дом! Но до чего отважна! Лучше ей?
— Трудно сказать, — ответил я.
— Джудит просила меня узнать, не начала ли пробуждаться «Спящая красавица»? Она очень запомнилась нам обоим: этакий родник, искрящийся желанием жить и любить, но загнанный глубоко внутрь!
Я рассказал Максу кое-что о Стелле и не сомневался, что об остальном он догадался сам. Я не стал упоминать о худших опасениях доктора Скотта — язык не повернулся. Но и того, что я сообщил, оказалось достаточно. Макс разволновался.