Его смех всегда напоминал мне бульканье.
— Капец! Не знал, не знал… Ну хорошо. Я тебя сто лет не видел же… это дело надо отметить!
Я тяжело вздохнул. Начинается… А ведь мне совсем не хотелось всех этих «А помнишь, как мы в десятом…», пьяных песен под гитару и рассказов о тяжелой жизни… Ведь их всегда, еще не имея никакого образования, выслушивал именно я. Карма, видимо, такая.
— Ну, понимаешь, Спич… Я сегодня не могу. Я спешу.
Он нахмурился и толкнул меня в бок.
— Ты урод, Сафонов. Я думал — встретил друга…
Кажется, я еще что-то спросил у него, но Андрюха явно потерял интерес к нашему разговору, раз впереди уже не маячила перспектива пропустить пару рюмок.
Я отвернулся к окну и вдруг представил, как приду домой, улягусь спать, и буду долго ворочаться, размышляя о том, куда пропал Штырь, о том, как хорошо было бы обнаружить в кармане пальто завалявшуюся пачечку сигарет и конечно… конечно, о ней.
— Да ладно, черт с тобой, пошли, — кажется, я сам вздрогнул от своего неожиданного предложения. — Только через магазин, у меня дома хоть шаром покати.
— Я чет не пойму совсем, — Спичка неуверенно усмехнулся, — то ли мне кажется, то ли с тобой действительно не все путём.
Мы опять выпили, не чокаясь, не считая, не задумываясь. В голове немного туманилось, я разлегся на диване — железные пружины тут же впились в спину, не давая расслабиться и окончательно потерять над собой контроль.
— Да так…
— Просто помню, ты всегда такой шебутной был. А то щас молчишь — и я один весь вечер на арене…
Я широко улыбнулся, сам не понимая, чему.
— Ну, ты же хотел поговорить… говори. Я вроде как слушаю…
Андрей покачал головой, поедая огурец.
— Фигня все это. Мне особо рассказывать нечего. Живу у деда на хате, работы нету, мать умерла недавно. Все как у всех. А вот ты как тут очутился? Еще и в школе нашей… Капец! Вот ведь вернулся же…
— Лучше бы никогда не возвращался.
Наши взгляды встретились, Спичка молча наполнил рюмки, протянув одну мне, и в это самое мгновение я почувствовал, что если вот прямо сейчас, не сходя с этого места, не выскажу хоть кому-то все, что раскалывало мой череп уже несколько недель, не выпущу из себя эти больные, тяжелые, как валуны, слова, то они попросту задавят меня. Всю жизнь слушал я. И ни разу мне не попадался человек, готовый выслушать то, что хотелось рассказать мне, не считая, что его проблемы — «более настоящие» и важные, чем мои.
Под конец моей странной исповеди мы оба были пьяными, как говорил один наш одноклассник, «в Дюссельдорф». Но при этом я чувствовал такую необъяснимую легкость, как в детстве на тренировке по бегу, когда строгий тренер снял с моих ног утяжелители и я не бежал — летел.