Восьмая личность

Шлеп-шлеп.

— Тинкер-Белл, nǐ zài nǎ? Невежливо прятаться. Здесь наши новые друзья. Поспеши. Мы будем снимать фильм. Ты увидишь, какая я сообразительная.

Шлеп-шлеп.

Шлеп-шлеп.

Глава 41. Дэниел Розенштайн

Одежда обозначена разноцветными «напоминалками» с клеевой полосой. Оранжевыми — пляжная, желтыми — повседневная, зелеными — вечерняя и официальная, причем последнюю, как указывается на листочках, следует аккуратно складывать поверх всего остального, чтобы «не мялась». Светофор упорядоченного невроза, думаю я, изучая ее почерк.

Я разглядываю буквы — свободные, красивые, слитные, — они свидетельствуют об открытости и дружелюбности, однако интуиция подсказывает мне, что в витиеватых «д» и наклонных «а» Моники присутствует пассивное доминирование. Интересно, спрашиваю я себя, кто еще маркирует цветами вещи для упаковки? И чего этим действием она хочет достичь? Что оно успокаивает с психологической точки зрения?

Контроль, делаю я вывод. Когда человек чувствует себя неуправляемым, он пытается управлять другими. Я вспоминаю, как Моника вешала рукописные этикетки на все содержимое моего холодильника.

«Ты должен следить за сроком годности, — приказывала она. — Нет смысла болеть».

Сегодня утром мне были даны новые инструкции, когда она засовывала свои стройные, натренированные ноги в светлые обтягивающие джинсы. Я успел мельком увидеть ее кружевной бюстгальтер, прежде чем она надела свободную блузку с жемчужными пуговицами.

«Я все разложила на кровати, — сказала она, склонившись над своим айфоном, — тебе нужно просто все упаковать, аккуратно, затем наменять наличных и собрать вещи в химчистку. Я бы и сама все сделала, но у меня работа. — Она улыбнулась, обувая черные туфли. — Ты говорил, что не возражаешь».

«Все в порядке, — сказал я. — Я займусь этим позже».

И вот я этим занимаюсь. В одной руке зеленый листок, в другой — тряпки. У меня начинает ныть спина, когда я осторожно укладываю шелковые комбинации и легкие вечерние платья Моники в наш чемодан. Я задаюсь вопросом, а просят ли другие женщины своих любовников собирать вещи. Лгут ли они на таможне, утверждая, будто сами собирали свой багаж. Пристальный взгляд таможенника, когда он замечает проблеск сомнения в их глазах.

Я вспоминаю случаи, когда Моника лгала. Один раз она утверждала, что едет в санаторий с подругами, но позже выяснилось, что с ней увязался ее бывший. В другой раз она исчезла на все выходные, заявив, будто заболела, хотя по телефону ее голос звучал вполне бодро. Еще был случай, когда я заявился к ней на квартиру в два ночи (признаю, меня мучили подозрения) и обнаружил, что дома ее нет. На следующее утро она прислала сообщение о том, что будто бы ночевала у сестры. А в прошлом месяце, глубокой ночью, когда она крепко спала рядом со мной, я увидел, что ей звонят с незнакомого номера. Телефон был включен на тихий режим.

Я иногда недоумеваю, почему мы все еще вместе. Из страха перед одиночеством? Или от лени? Или ради великолепного секса? Или от апатии, вызванной перспективой начинать все сначала с кем-то другим? Или просто потому, что я тоже лгу? Я этого не скрываю, потому что иначе я был бы лицемером.

Я много думаю о лжи, о том, как далеко могут зайти люди, чтобы поддерживать такую жизнь. Полную лжи, секретов, утаивания, позора, тайных шалостей. Я вспоминаю, как я пил, и по моей спине прокатывается неуютная холодная дрожь. Я представляю, что у Моники кто-то есть, что неудовлетворенность толкает ее в объятия другого мужчины, и меня охватывают подозрения и страх, извращенный и угрожающий.

Взбешенный, я хватаю одно из вечерних платьев Моники и скручиваю его в тугой шар, который пихаю на дно чемодана. Мою руку направляют страх и злость. Негодование устраивает в моем сознании самую настоящую оргию.

Глава 42. Алекса Ву

— Выпьешь? — спрашивает Кесси, вытирая барную стойку.

— Нет, спасибо, — говорю я. — Я ухожу.