Лярва

До конца весны Сучка, вновь спасённая медицинской помощью Шалаша, пролежала в спальне всё на той же кровати и даже на том же постельном белье, несменяемом и грязном, что и в прошлом году. Постепенно поправляясь, девочка встретила своё одиннадцатилетие и в начале лета была всё так же грубо и с побоями возвращена матерью к прежней собачьей жизни на цепи в конуре Проглота.

При этом девочка не знала и не подозревала о том, что Шалаш, повторно вернувший её к жизни и приезжавший иногда для наблюдения за её выздоровлением, как-то раз летом, уж ближе к осени, выходя из дома Лярвы с прежнею брезгливостью к хозяйке, вдруг застыл в дверном проёме и обернулся. Его взгляд встретился с глазами Лярвы, прочёл в них абсолютную и жуткую бесчеловечность, словно порождённую космическим ужасом, а не Землёю, — и вдруг вполне чёткая, определённая, давно просившая рождения мысль наконец родилась в голове этого человека и озарила его лицо неким намерением. Задумавшись, он отвернулся и вышел из дома.

Часть вторая

Глава 11

Аркадий Замалея был слишком прост и прямодушен, чтобы заподозрить игру Пацкевича сразу.

За это его и любили — за простоту. Честный, открытый душой, слегка наивный, всегда готовый поддержать чужую шутку громким смехом и прийти на помощь кому угодно — таков был Замалея, и многие беззастенчиво пользовались этими его качествами. Надо обновить в доме у коллеги электропроводку — пожалуйста, электрик Замалея сделает это бесплатно. Надо помочь свату кума соседа сестры разобрать двигатель — без проблем, и вот уже автомобилист Замалея лежит под машиной, весь в грязи и масле, и помогает опять бескорыстно. Надо поддержать компанию и выпить — свой в доску Замалея не откажет и в этом, несмотря на последующую выволочку от жены. Безотказность, добродушие и надёжность можно было назвать главными, безусловно притягательными сторонами личности этого человека, которые к тому же исповедовались им абсолютно бессознательно. Он просто был слишком добр, чтобы отказать кому-либо в просьбе. У него даже и внешность была открытая и словно бы выпуклая: красное щекастое лицо с маленькими глазками, большой свисающий живот при невысоком росте, громкий и почти хрюкающий голос, неуклюже-медвежья походка с нескромным топаньем. Положительно, электромеханик центральной городской больницы Аркадий Замалея был не из тех людей, которые понимают и мгновенно распознают второе дно в речах собеседника. И можно только удивляться тому, что через сутки после разговора с Пацкевичем некая задняя и чрезвычайно назойливая мысль, некое смутное подозрение всё-таки закралось в эту искреннюю душу, столь не приспособленную к подобным терзаниям.

Он ехал домой после рабочего дня, вёл машину уверенно и спокойно, чертыхаясь иногда в адрес неопытных водителей. Предвкушал сытный ужин и с нежностью думал о жене. Посмеивался, представляя себе радостные крики детей, которые сейчас встретят его на пороге, повиснут на брюках и рубашке и с озорными улыбками будут спрашивать, принёс ли им папка подарок. Да, всё вроде было хорошо и как всегда, но что-то… что-то было не так, как обычно. Ему по непонятной причине вдруг припомнился вчерашний разговор, дремавший на задворках памяти и, словно ненасытный клоп, саднивший подсознание какою-то странною озабоченностью и недосказанностью. В чём же там было дело и о чём шла речь? Вроде бы обычная трепотня во время рабочего дня, чтобы отвлечься от дел. Вроде бы так.

После обеда в его каморку вдруг заглянул Пацкевич из урологического. Замалея был занят распределительным шкафом и не обратил внимания на дверь, которая внезапно отворилась. В проёме показалось смуглое худощавое лицо с внимательными глазами. Видя, что его не замечают, Пацкевич вошёл и притворил дверь хотя и аккуратно, но с намерением быть услышанным. Затем поправил ручку в нагрудном кармане своего белого, как снег, врачебного халата, прислонился к столу и спокойно стал дожидаться, когда хозяин каморки освободится и обратит на него внимание. Он вообще отличался спокойствием и аккуратностью во всём, что ни делал. Рост имел высокий, телосложение худощавое, цветом кожи был смугл до чрезвычайности. Замалея знал о нём немного, но достаточно, чтобы относиться к человеку уважительно и приветливо. Знал, что Пацкевич — весьма заметная и уважаемая фигура в урологическом отделении, заместитель главного врача, пользуется авторитетом, тих и скромен, немногословен, и одной из немногих тем, способных вовлечь его в беседу, является тема охоты, которой он давно и страстно предан и является весьма опытным охотником с большим стажем. Замалея охотником не был, поэтому и общение его с Пацкевичем было спорадическим и сугубо профессиональным: пару раз врач спрашивал у него совета насчёт розеток и проводки, разок Замалея обращался к Пацкевичу с вопросом по мужской части. Но так, чтобы поговорить о чём-то другом, не связанном с профессией, — этого между ними ещё не бывало и произошло в первый раз.

Электромеханик не удивился визитёру, так как к нему заходили многие и часто: одни — по делу, другие — просто ради общения, в свободные от дел минуты. Поэтому он отвлёкся от работы, вымыл руки и на правах хозяина поставил чай, обмениваясь с гостем малозначимыми фразами. Хозяин не спрашивал, с какой целью зашёл к нему Пацкевич, да и никогда об этом не спрашивал, справедливо полагая, что цель вскоре будет озвучена и без понуждений. Кроме того, опять же бывало и так, что никакой решительно цели у гостя не оказывалось, кроме желания занять общением свободное время. Итак, разговор неспешно шёл о новостях, о коллегах, о семье, и в продолжение этих нехитрых обсуждений миновала одна чашка чая, была налита другая, и лишь на её исходе Пацкевич как-то странно и резко прервал установившийся ход беседы — словно бы осёкся от некой пришедшей ему в голову мысли. Впрочем, взятую им новую тему нельзя было назвать странной или неожиданной: это была столь обожаемая им тема охоты, к чему Замалея внутренне был готов, хотя и вынужден был перейти от роли рассказчика к роли слушателя.

Затронув специфику путёвок и лицензий, сортов дроби и картечи, Пацкевич в качестве примера привёл слышанный им от кого-то рассказ о том, как некие охотники не так давно втроём пошли на утку, а наткнулись на медведя, которого никак не ожидали встретить. Естественно, что ни лицензии на отстрел медведя, ни соответствующих патронов в ружьях у них не было. Внезапное столкновение в лесу вышло смертельно опасным, и Пацкевич сумел столь искусно и увлекательно составить рассказ об исходе этой незапланированной встречи с диким зверем, что Замалея заслушался. Исход противостояния с медведем (самкой с детёнышами) оказался удачным для людей, хотя и был омрачён смертью всех медвежат. Рассказчик затруднился назвать имя того, кто внёс решающий вклад в победу над медведицей, однако упомянул, что на этом приключения того столь богатого событиями дня не закончились. Приближалась ночь, всегда очень быстро окутывающая лес, и охотникам стало ясно, что многокилометровый обратный путь к своим машинам засветло не одолеть. Было решено искать разовый ночлег в одной из ближайших деревень, к которой, немного поплутав по чаще, они и вышли.

Врач привёл и название деревни, однако у слушателя оно тотчас выскочило из памяти, и теперь электромеханик, вспоминая за рулём часть рассказа уже о возвращении охотников, примерно смог представить себе, по какой трассе и до какого поворота следует ехать из города, чтобы добраться до этой деревни.

Дальнейшая часть рассказа потрясла Замалею до основания. Удушающие миазмы из гнилого болота, мрачный дом на окраине селения, жуткая, словно порождённая воображением Данте хозяйка дома с пригвождающим взглядом горгоны Медузы — всё оказалось лишь цветочками по сравнению с судьбой маленькой девочки, родной дочери этой ведьмы. От внимания Замалеи не укрылось, что, коснувшись темы девочки, Пацкевич стал несколько дольше обдумывать каждую фразу и подбирать слова, как будто опасался сболтнуть лишнее, однако слушатель приписал это сдерживаемому гневу и стараниям избежать ругательств в адрес жестокой матери. Пацкевич не был любителем русского мата и вообще ругани, будучи врождённым флегматиком и носителем столь спокойного, даже отрешённого нрава, что многими такой нрав принимался даже за равнодушие. Но в этот раз, очевидно, все возможные рамки спокойствия были перечёркнуты кричащим трагизмом ситуации.

Не упомянув о взаимоотношениях охотников с хозяйкою дома, не указав и количество посещений оного (стало лишь ясно, что одним визитом дело не ограничилось), Пацкевич целиком сосредоточился на описании мучительств и издевательств, совершённых родною матерью над собственным ребёнком. Воспитанный в полной и благополучной семье, удачно женатый и имеющий двух дочерей Замалея не верил собственным ушам (хотя и не сомневался в правдивости услышанного), внимая рассказу о том, что пьющая мать забыла самое имя родной дочери, что она продавала приходящим мужчинам не только собственное тело, но и тело малолетнего ребёнка, что мать выдворила дочь из дома и поселила в одной конуре с дворовым псом, а затем ещё и приковала к этой конуре цепью, и что, наконец, в разгар двух зим подряд, видя обморожение конечностей дочери вследствие морозов, мать не только не сжалилась и не вернула ребёнка в дом, но, напротив, ожесточилась ещё более и собственноручно отпилила ножовкой по металлу омертвевшие части конечностей девочки, чем, по словам рассказчика, «достигла кульминации в своих зверствах».

Достигнув конца рассказа, Пацкевич был уже взмокшим от пота вследствие немалого психологического напряжения, да и слушатель принял сильнейший эмоциональный разряд и выглядел притихшим, ошеломлённым и не знал, как реагировать.

— Сам видишь, что дело исключительное, — завершил Пацкевич, — и я всё собираюсь съездить в ту деревню, чтобы убедиться собственными глазами, что вся эта рассказанная мне история — правда. А убедившись, можно бы попытаться и вырвать девочку из когтей этой мегеры, тем более что она явно перестала видеть берега. В конце концов, насколько я понимаю, там уже и уголовных преступлений наверчено немало: это и жестокое обращение, и совращение малолетних, и изнасилование. В общем, удила в том доме явно закушены, и давно пора лишать эту тварь родительских прав, по-моему. Но вот беда: всё, понимаешь ли, никак не могу найти время, чтобы вырваться и поехать. Да и, кроме того, — он смущённо улыбнулся, — и перед ребятами ведь не очень удобно, которые мне рассказали, вроде как доверились. Сами-то тоже замешаны, получается! Ведь всё видели и не донесли, промолчали. Это уж чуть ли не сообщничество. Однако съездить надо, конечно, в любом случае надо съездить! Этак уже нельзя дальше-то.

Он ещё раз невесело улыбнулся, посмотрел на часы и встал. Замалея пробормотал какую-то приличествующую случаю чушь о том, что «как только земля носит» и тому подобное, — и тут же умолк, сам устыдившись. Пацкевич, слегка кивая, окинул собеседника красноречивым взглядом, показывающим, что не всегда в жизни бывает достаточно причитаний, осуждающего покачиванья головой и бабьего всплеска руками. Затем, уже взявшись за ручку двери, добавил:

— Но ты не бери особо в голову. Съездим, разберёмся и остановим весь этот ужас. Надо только убедиться, что он существует. Своими глазами увидеть!

И он вышел, впечатав последними словами в мозг слушателя идею, словно поселив в него некоего беспокойного паучка. Того самого ненасытного клопа, грызущего его сознание какою-то неудовлетворённостью и туманным побуждением.

Теперь Замалея вспомнил тот разговор во всех деталях и задумался.

«Своими глазами увидеть». А ну как не увидит? Что, если так и не вырвется, так и не найдёт времени Пацкевич, чтобы съездить? Ведь уже давно собирается, сам признался. А один день в таком аду для той девочки, наверное, идёт за месяц.