Лярва

«Что там? Что это может быть? И был ли этот предмет там раньше?» На эти лихорадочные вопросы он не знал ответов. И тем подозрительнее ему казалась хозяйка, которая хоть и не смотрела на него прямо, и даже словно бы нарочно избегала встречаться с ним взглядом, однако — чёрт знает почему — он был уверен, что она ни на секунду не выпускает его из поля зрения, следит за ним краем глаза, исподтишка и с неким намерением. Даже и присев за компанию с гостем на стул, она и села-то как-то странно, на самый краешек. И опять же на стул, ближайший к выходу.

А выход в сени был только один. Другая дверь вела в соседнюю комнатку, смежную с первой.

Он взял кружку и начал пить, краем глаза следя за хозяйкой. Она сидела вроде бы расслабленно, повернув свою лобастую голову к окну и поигрывая на столе пальцами. Лицо было совершенно беспечным, взгляд — рассеянным. Одним словом, всё в ней дышало безразличием и спокойствием. Всё, кроме одного — неизбежного напряжения в мускулах, когда человек сидит на самом краешке стула. И Замалея отчётливо различил в ней это напряжение.

Молчание затягивалось, и он вдруг подумал, что это уже может показаться хозяйке странным. Утешая себя надеждой, что его подозрение насчёт топора ошибочно и что Лярва не разгадала его намерений, он счёл за лучшее придерживаться прежней линии поведения — поведения случайного путника, зашедшего испить водицы. Это предполагало от благодарного гостя спокойную и вежливую весёлость, которую он и решился показывать. И начал довольно бодрым голосом, утирая рукавом губы и даже скривив их в улыбке:

— А тихо у вас здесь, хозяйка, прямо жуть как тихо! Как в могиле, ей-богу! Я, пока ехал мимо вашего весёлого болотца, боялся задохнуться от его ароматов. Хе-хе. А как подъехал к вашему милому домику, то стал бояться оглохнуть.

У него внезапно пересохло во рту, несмотря на только что выпитую воду. Он вдруг осознал, что слишком часто употребляет в речи слова, выдающие его насторожённость: «жуть», «могила», «бояться». Нет, весёлым быть никак не удавалось. Углядевши хозяйкино напряжение, он не умел скрывать и своё собственное.

— Опять же, и собак у вас даже не слышно, хотя и деревня рядом. Перемерли все, что ли?

Преувеличенно громко продолженная им речь вдруг заставила Лярву к нему обернуться, и от уставленного на себя прямого взгляда исподлобья он осёкся и замолчал.

Она смотрела на него до того змеиным, мертвеннобездушным взглядом, не допускавшим и тени веселья, что тем ужаснее была холодная улыбка, вдруг начавшая раздвигать её щелевидный рот. И чем шире она улыбалась, тем суше становились его губы.

— Вы уж не примите это в обиду себе, хозяюшка, — залепетал Замалея. — Я это не то чтобы в критику или в насмешку! Ну, знаете, как мог бы городской сказать деревенскому, свысока, что ли. Я совсем не таков, я только хотел.

— Собак не слышно, говоришь? — вдруг перебила женщина. — Так ты уж не собаку ли высматривал в моей конуре?

— Ну что вы! И мысли не имел!

— А чего ж всё на будку пялился? Я ведь видела!

— Да, ей-богу же, вам показалось! Извините, как вас по имени-отчеству? («Что это за елейный голосок у меня проскальзывает?»)

— Не думаю, что показалось. А куда путь держал?

— Да вот мимо деревеньки вашей, в соседнюю. («Карту! Карту не рассмотрел заранее, дурак!»)

— К кому же это?

— Ну, вы уж прямо, знаете. Как на допросе! («Чёрт, вся рубашка сзади намокла! Пот ручьём!»)

— Так к кому? Я тут всех знаю, меня не обманешь.

— Послушайте, дорогая… м-милая моя женщина, ну зачем мне вас обманывать, подумайте сами? («Что это? Я уже почти умоляю её!») Как-то вы ко мне странно относитесь… с подозрением, что ли?