Лярва

Молчание.

— И что ж хотел увидеть в моей конуре?

Молчание.

— Отвечай, скотина! — вдруг рявкнула она и выпростала из-под кофты конец деревянной рукояти — нарочно, чтобы он увидел.

Не говоря ни слова, он начал вставать со своего стула и вдруг понял, что ноги его совершенно ватные, словно бы он отсидел их. Это было плохо, очень плохо. Потому что ставило под вопрос его способность к бегству из этого проклятого места.

А бежать-то, похоже, нужно было именно сейчас. Не медля ни секунды. Потому что она тоже поднялась, преградив ему путь к единственному выходу.

— Не уйти тебе отсюда, покуда правду не скажешь, — ледяным тоном произнесла Лярва, глядя ему в ноги тусклым взглядом.

После этих слов он впервые осознанно пожалел, что приехал. Внезапный и жаркий пот накрыл его волною, и самообладание уступило место панике. И Замалея, тяжеловесный и здоровый мужик, вдруг позорно и нервически заметался, мелко перебирая ногами, влево и вправо, норовя обойти Лярву то с одного боку, то с другого, при этом твёрдо сознавая полнейшую тщету этих метаний. Ветхие доски пола заскрипели под тяжестью грузного мужчины, пытавшегося избегнуть прямого физического столкновения с сухонькой, тщедушною женщиной, которая смогла так сильно — и впервые в жизни! — напугать его. А женщина лишь поворачивалась всем телом вправо и влево, скривив узкие губы в презрительную усмешку. Ей и в самом деле, кажется, становилось забавно.

— А может, и не надо тебя выпускать. — раздумчиво произнесла она, и зловещее торжество наполнило её голос, со следующими словами ставший разительно иным, прямо угрожающим и решительным: — Ей-богу, не надо!

Рукоять болталась под кофтой, то скрываясь, то выглядывая, словно подмигивая Замалее; Лярва придерживала древко рукою. Выпучив глаза на дверь за её спиной, Замалея огромным усилием воли заставил себя не смотреть в сторону окна, через которое уже решил ретироваться, и опасался, что хозяйка разгадает его намеренья. Единственное окно комнаты было двустворчатым и находилось от него по левую руку; подле окна стояли стол и два стула. Обежать стол сбоку и достигнуть окна было невозможно, ибо Лярва совершенно очевидно настигла бы беглеца в этом манёвре. Стол можно было преодолеть лишь в сильном прыжке поверху, столь мощном, чтобы в полёте головой и руками разбить стекло и оказаться снаружи.

Надо было лишь решиться на этот прыжок. Но он не мог решиться.

— Вы, хозяюшка, ошиблись насчёт меня, — соврал он непослушными сухими губами, глядя в пол.

И, не дав себе подумать, ринулся к окну, намереваясь всё-таки обогнуть стол сбоку.

Спасительное окно и стол перед ним отстояли от него на три бодрых, размашистых мужских шага, которые он и сделал, чувствуя ужас затылком и каждый миг ощущая как, возможно, последний в своей жизни. Приблизившись к столу, он был уверен уже положительно, что топор изъят Лярвой и обнажён против него, однако даже чувство самосохранения не могло заставить Замалею обернуться. Он был подобен нырнувшему головой в песок страусу и вёл себя решительно так же, как ведёт себя убегающий от рук мамки ребёнок, уверенный, что если он не будет смотреть на улавливающие его руки, то они и не настигнут его.

Окно было уже прямо перед ним и манило его блистающим снаружи светом и возможностью достигнуть этого света в один мощный прыжок, руками и головой вперёд, сквозь стекло. Однако этого, необходимейшего в данной ситуации движения — сильного прыжка в оконный проём — он не сделал и замешкался. Переступил ещё два мелких шажка в сторону, огибая стол, достиг подоконника, опёрся руками и быстро закинул на него ногу, по-прежнему боясь посмотреть назад.

И — наконец ощутил в бедре дикую, нестерпимо острую боль, адскую боль до побеления в глазах. Ту самую боль, которой он так боялся и так ожидал её затылком каждое мгновение. Посмотрел на своё бедро, только что закинутое на подоконник, и закричал надрывным, слабым и негромким, словно чужим голосом, как кричат в кошмарных снах.

В его фонтанирующем кровью бедре торчал топор, вонзённый в плоть сверху вниз на половину лезвия. Топор покачивался и каждым наклонением удесятерял боль, выжимая из раны всё новые и новые волны хлещущей крови. А прямо за спиной Замалеи стояла Лярва, конечно, догнавшая его и хладнокровно, с размаху, врубившая топор в ногу своего нежданного и что-то вынюхивавшего посетителя.

Всё это он увидел, поворачивая корпус вправо и назад, к раненой ноге, и одновременно падая левым боком, плечом и шеей вперёд. Это движение оказалось счастливым, ибо вышло так, что он произвёл в падении удар всем весом своего тела по старой и сухой раме окна — и вышиб её плечом. Рама треснула, стекло раскололось, и Замалея кубарем вывалился из окна наружу, посыпаемый осколками разбитого стекла, по-прежнему крича и чувствуя, как топор вырвало из раны при падении. Ситуация была экстремальной, и боль, вспыхнув яркою вспышкой, вдруг погасла и исчезла полностью, как гаснет перегоревшая лампа. Он был весь в крови, израненный топором и во многих местах стёклами, но не чувствовал ничего, кроме крайнего ужаса и животной потребности бежать отсюда без оглядки. Ещё лёжа на спине в первые секунды после падения, он увидел в оконном проёме бледное лицо Лярвы, метнувшееся к двери, — и мгновенно сам перевернулся на живот. «Бежать!»

И он действительно побежал, но побежал не как человек, а как животное — на четвереньках. Что-то мешало ему вскочить на ноги, какая-то физическая помеха, но в том, что помехою была раненая нога, он не отдавал себе отчёта. Со скоростью ящерицы понёсся вперёд, не разбирая пути, и почти сразу напоролся на препятствие — ту самую собачью конуру, ради которой сюда приехал и о которой уже не помнил совершенно.

Ощеренная пасть огромного пса показалась в отверстии, и Проглот медленно стал выдвигаться вперёд, грозно рыча и настороженно поводя белками глаз в сторону дома. Пёс пошёл вправо, гремя цепью, а из-под его лап вдруг выкатилась, гремя другою цепью, ещё одна собака, размером помельче, и подалась влево. Что-то не так было с этой псиной. Маленькая, в каком-то грязном тряпье, с плоскою безволосою мордой, она быстренько перебирала короткими лапками по земле, крутилась бестолково во все стороны и, казалось, не знала, как ей быть и куда деваться.