Лярва

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Лярва сознавала новые условия своей жизни именно как мучения. Она вполне притерпелась к этим условиям, скоро привыкла к ним и, пожалуй, даже была морально готова к этому низвержению и раньше. Гораздо хуже и опаснее было то, что статус Сучки как своей собственности (не дочери, а именно собственности) вовсе не претерпел в голове Лярвы никаких изменений, посему решение суда она почитала за совершенное ничто и уже едва о нём помнила. Зато она прекрасно помнила о том обстоятельстве, что на свете живут и здравствуют конкретные люди, которые своими действиями привели к тому, что она была лишена этой собственности. Гораздо хуже и опаснее было ещё и то, что как отнятие у ней собственности, так и низвержение её самой в худшие условия жизни чем дальше, тем устойчивее связывались в её голове с виною конкретных людей, с действиями этих людей против неё лично. И такие действия, понимаемые ею как агрессивные, как нападение на неё, должны были повлечь за собою ответственность нападавших.

Однако сказать решительно, что Лярва имела мысли о мщении, было бы сказать ложь. Точно так же она не мыслила категориями справедливости и несправедливости. Мечты о сладком отмщении врагам, о восстановлении попранной справедливости свойственны живым, импульсивным, полнокровным людям, то есть людям, идущим на поводу у страстей. Лярва же была прямою противоположностью таким людям: она не подчинялась страстям, а просто не подозревала об их существовании. По этой причине она не знала жалости к убитому мужу, просто устранив его как препятствие своей воле. По этой же причине она совершенно не сочувствовала страданиям своей дочери и даже не догадывалась о них, когда отпиливала Сучке конечности или вышвыривала её на жестокий мороз почти без одежды, — она и здесь лишь добивалась торжества своей воли и устраняла препятствия. Таковым же хладнокровным и бесчувственным устранением препятствий было и выдавливанье глаза соседке Зинаиде — просто чтобы та перестала голосить и знала, с кем имеет дело. Убиение Проглота было единственным актом, отчасти похожим на выплеск эмоций, однако и здесь больше имело место сопровождение размышлений: пока она расправлялась с псом энергическим действием, ей просто легче было думать о том, что делать дальше. И не существовало никакого дрожания нравственной струны в её разуме или голоса совести, который подсказывал бы ей, что действия её часто носят изуверский, чудовищный характер.

Надобно добавить, что, став постоянным жителем смрадных подземелий, Лярва под своей одеждой (скорее, под лохмотьями) теперь всегда носила чугунную выдергу, иначе называемую гвоздодёром, которая служила ей, во-первых, оружием против таких же опустившихся мизераблей, как она сама, а также рычагом для открывания крышек люков и проникновения в любые колодцы. Эта выдерга, кстати, имела немалый вес, и её применение требовало недюжинной физической силы. Постепенно Лярва приобрела, нарастила в своих руках эту силу, став ещё более опасной, чем была раньше.

При всех описанных качествах Лярва была человеком дела, а не мечтателем или сетователем на жизнь. Причитания о кознях врагов, потрясания кулаками в воздухе, насылание проклятий и жизнь дальше с обидою в душе были ей совершенно неизвестны и абсолютно не соответствовали этой бесстрастной, сильной и волевой личности. А вот решение проблемы хирургическим действием, радикально и навсегда, спокойно и без эмоций — в этом была вся Лярва.

Проще говоря, постепенно приближался, подобный грозовой туче, а затем и наступил тот день, когда Лярва наконец осознала, чего она хочет. Она захотела конкретными усилиями и поступками вернуть себе отнятую у неё собственность, а для этого — просто по необходимости, без всякого желания мести — устранить все существующие препятствия, то есть конкретных людей. Хирургически, радикально и навсегда.

И здесь обнаружились удивительные методичность и последовательность в действиях этой женщины. Первое, что требовалось сделать для приведения в исполнение её намеренья, — это получить всю необходимую информацию как об объекте собственности, требуемом к возвращению, так и о препятствиях, требуемых к устранению. Объектом была Сучка — и надлежало узнать, куда её поместили для проживания и возможно ли изъять её оттуда. Главным препятствием был Колыванов с его осознанным желанием и намерением избавить общество законопослушных граждан от Лярвы, о чём она помнила. Побочным препятствием был Замалея, который «сунул нос не в своё дело» (как считала Лярва), обнажил дело перед обществом, привёл Колыванова и которого она тоже считала своим сознательным и непримиримым противником. Все остальные участники свершившегося лишения её собственности, включая судью, участкового, комиссию опеки и попечительства и прочих, производили впечатление (и совершенно справедливо) людей равнодушных, пассивных и лишь вяло выполнявших свои обязанности, к чему были понуждаемы начальством либо законом. Посему Лярва никого более к своим личным врагам и препятствиям не причисляла, лишь в двоих — Колыванове и Замалее — усмотрев наличие человеческих чувств и собственной воли к действию. На них-то она и сосредоточила свои силы, решив для начала узнать адреса их проживания, одни ли они проживают или семьями и насколько затруднён доступ в их жилища.

К моменту начала активных действий матери по возвращению дочери последняя проживала уже в детском доме. Но в каком именно? На этот след Лярва вышла с неосознанной помощью Колыванова, который своими посещениями девочки раскрыл место её нахождения. Не будучи виртуозным мыслителем, Лярва шла простейшим путём и добивалась своей цели посредством банальной слежки. Поскольку здание суда находилось поблизости от здания прокуратуры, то наверняка можно было ожидать частых появлений Колыванова именно возле этих двух зданий. Поэтому в одну тёмную ночь Лярва переселилась жить и наблюдать в канализационный колодец, находившийся рядом с обоими зданиями.

Довольно обширный и старый колодец с запорною арматурой канализационных сетей и с четырьмя чугунными люками выступал над поверхностью земли, будучи окружён со всех сторон бетонными плитами и асфальтом. Эти плиты из-за давности и ветхости были уже частью разрушены, зияли дырами и провалами, поэтому колодец, напоминавший своим видом блиндаж со смотровыми отверстиями, представлял собою как раз идеальный наблюдательный пункт для Лярвы. Она быстро повыгнала из колодца всех бездомных животных, обыкновенно обживающих подобные места, и через упомянутые отверстия получила прекрасную возможность обозревать окрестность и ждать, когда возвращающийся с работы Колыванов попадёт в поле её зрения.

И однажды дождалась.

Увидев своего врага, она выбралась из люка и пошла за ним следом в отдалении, достаточном, чтобы он её не заметил. Люди сторонились грязной и оборванной женщины с глубоко посаженными глазами; она же, не обращая ни на кого внимания, спокойно следовала за своим объектом, не сводя с его спины тяжёлого, неподвижного взгляда. Щелевидный рот её змеился улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего.

Итак, она проследила за Колывановым и узнала, где он проживает. Разведала она также и его семейные обстоятельства, расспросив как-то при случае пару старушек на скамейке возле прокурорского дома. Она собирала информацию о своих объектах кропотливо и методично, ещё не зная, все ли собранные сведения ей пригодятся.

Догадываясь, что столь принципиальный противник матери должен быть и принципиальным помощником дочери, она не упускала уже из внимания перемещений прокурора, особенно по вечерам, и весьма скоро узнала местонахождение детского дома. Увидев на его территории свою дочь, она несколько недель прохаживалась кругами возле высокой ограды приюта, скрытая за густым кустарником, окружавшим ограду по периметру. Сучку и навещавшего её Колыванова она видела неоднократно, оставаясь не замечена ими.

Затем она выяснила и место жительства Замалеи, угодившего к ней в сети в момент одного из своих посещений Сучки. От неё не укрылось, что, в отличие от спокойного и уверенного в себе прокурора, электрик ведёт себя весьма нервно. Она припомнила его поведение в зале суда и поняла, что в нём живёт страх перед нею; это открытие доставило ей презрительное удовольствие и, что важно, дало ей идею, как вести себя с Замалеей дальше. Затем она до времени оставила вниманием обоих мужчин и обосновалась в колодце недалеко от детского дома.

Передвижения Сучки на ходунках при прогулках удивили и рассмешили её мать. Она отметила, что ребёнок держится обособленно, в сторонке от других детей, и порадовалась этому факту, ибо отсутствие рядом с Сучкой свидетелей только облегчало поставленную задачу. Некоторое время Лярва размышляла, дать ли знать дочери о своём намерении вернуть её, либо же быть осторожною и исполнить задуманное неожиданно. В конце концов холодной майской ночью, в бурю, разделённая с дочерью только стеклом окна, она послала сигнал девочке, оставив последнюю в жутком недоумении.

Далее последовали события, вызвавшие недоумение уже у Лярвы. Однажды вечером она наблюдала из своего укрытия сцену, заставившую её внести коррективы в намеченные действия. Колыванов привёл к девочке седенькую и кругленькую старушку, вкатившуюся на территорию детской площадки, точно мячик. Они сели втроём на скамейку и довольно долго беседовали, после чего оба взрослых вручили ребёнку пакеты с какими-то дарами и удалились. К удивлению Лярвы, с этого дня старушка принялась ежедневно посещать девочку, чем вызвала припадок бешеного озлобления у наблюдательницы. Теперь получалось, что поблизости от Сучки при её прогулках всегда оказывался тот самый свидетель, отсутствие которого совсем недавно столь радовало мать девочки. Свидетель этот явно симпатизировал Сучке и постепенно завоёвывал ответную симпатию. Неизвестная старушка всё более и более сближалась с ребёнком, часто общалась и с воспитателями, и через месяц наблюдений Лярва с удивлением заметила, что при свиданиях во дворе её молчаливая дочь лопочет уже больше и многословнее, нежели её посетительница. Баба Дуня — это была она, разумеется, — гуляла с девочкой, держа её за обрубок ручки, расчёсывала ей волосы, приносила подарки, кормила её из ложки, одевала Сучку в какие-то яркие платьица и к середине лета стала настолько своим человеком на территории приюта, что охрана допускала её внутрь беспрепятственно, завидев издали. Но самым тревожным и очевидным для Лярвы был тот факт, что Сучка уже приметно тосковала, если баба Дуня задерживалась приходом, ёрзала на своей скамейке, часто поглядывала на ворота и с радостной улыбкой спешила навстречу, когда та появлялась. Всё развитие их отношений и стремительное сближение произошли на виду у Лярвы, взиравшей на эту картину своими рыбьими глазами без всякой ревности, но лишь с мрачною и глухою злобой.

Ещё бы — ведь теперь к числу препятствий, требовавших устранения, добавился третий человек, и надлежало дополнительно озаботиться сбором сведений о бабе Дуне. Впрочем, Лярве не составило труда узнать и адрес пожилой женщины.

На этом этапе она осознала, что далее двигаться вперёд одной будет затруднительно и что ей необходим помощник. Нельзя сказать, чтобы она боялась кого-либо из людей, почитаемых ею «препятствиями». Однако здравый смысл подсказывал Лярве, что если со старушкой она управится легко, если с Замалеей — с некоторыми усилиями, но тоже справится, то вот могучий Колыванов ей явно не по зубам. Требовался человек, обладавший в первую очередь громадною физическою силою, затем — решительный и небоязливый, а кроме того, достаточно подчиняемый и управляемый, способный стать простым орудием в руках женщины.

И очень скоро она напала на след такого человека. В забубённых подземных попойках, в пьяных оргиях с нищими и бездомными, среди хмельного бреда, воплей и слёзных признаний своих собутыльников, она услышала однажды о некоем не человеке, но чудовище, о мрачном и гориллоподобном богатыре, воплощённом творении Франкенштейна, которого худая слава змеилась среди бродяг, словно тлетворный дух. Говорили, что он будто бы совершенно не чувствителен к физической боли, что руки его по локоть в крови, что убить, раздавить, чуть не загрызть человека для него — обычное дело, всё равно что выпить ядовитую канализационную жижу либо сожрать на помойке какую-нибудь гадость. Заинтересовавшись этим субъектом, Лярва стала расспрашивать и целенаправленно собирать о нём сведения, а затем и искать его. Сообщаемые ей всё новые подробности были одна другой ужаснее. Например, один бездомный положительно утверждал, что у этого человека нет лика, что лицо его, сколь ни старайся, невозможно разглядеть; однако на требование разъяснений уклончиво отвечал, что хоть и видел этого монстра сам, однако не способен объяснить такой зрительный феномен. Другой предостерегал Лярву, не советовал ей искать этого урода, ибо он — сущее исчадие ада, всегда бродит один, а те, кто ненадолго приставали к нему, затем странным образом исчезали с лица земли, и более их никто не видел. Третий, наконец, прямо объявил, что зловещий субъект питается мертвечиною и сам есть воскресший мертвец. От таких фантастических заявлений Лярва, конечно, отмахивалась, но интерес её к странному и пугающему монстру только возрастал и укреплялся. Впрочем, людей, видевших его лично, было совсем немного, да и те могли просто врать спьяну, тогда как остальные честно заявляли, что не видели и, упаси бог, боятся увидеть.

Однако пока она не могла найти его и посему не могла перейти к решительным действиям. А поскольку бездействовать тоже не умела, то решила покамест изводить всех трёх обозначенных врагов, устрашать их и постепенно готовить к грядущей расправе. Не будучи тонким психологом, она доверяла инстинктам и простым звериным чутьём определила, что устрашённый враг — наполовину побеждённый враг.

Колыванову она не решалась показываться на глаза и ограничивалась тем, что изредка подбрасывала ему под дверь трупы собак и кошек. Трупы бывали разными: высохшими, полуразложившимися, а затем и свежими, произведёнными руками самой Лярвы. В конце концов она сочла слишком хлопотным поиск и перенос трупов в дом Колыванова, — и принялась отлавливать и приносить к нему в подъезд живых животных, после чего прямо в подъезде их убивала, потрошила и выворачивала внутренности перед дверью прокурора. Она вымазывала его дверь или порог кровью и нечистотами, писала на стенах подъезда оскорбительные надписи, наконец, подожгла дверь, облив её горючей жидкостью, — однако ни разу и никем не была замечена, действуя по преимуществу ночью. Разумеется, она отдавала себе отчёт в том, что все эти уязвления, по сути, — комариные укусы и не способны поколебать решимости Колыванова. Однако в ней жила необъяснимая уверенность, внутреннее и непоколебимое предчувствие того, что шансы на победу у неё есть и что избранный ею путь — верный и принесёт плоды.