Лярва

— Что ж делать, Андрей, люди в большинстве своём равнодушны.

— Вот именно! — немедленно вскинулся племянник. — А если и способны заинтересоваться другими людьми, то разве c некоей сплетнической целью, чтобы было о чём посудачить друг с другом. Вот как и мы с тобой сейчас: судачим, причитаем, качаем головой, ахаем и охаем. Да и то потому только, что далеко находимся от самых событий во времени и пространстве. Да и вообще, благородное негодование и пламенное возмущение попранием нравственных норм весьма осторожны и пугливы — и отличаются резво поджимаемым куцым хвостиком. Впрочем, к делу! О той девочке. У меня волосы встали дыбом, когда я увидел её!

И он рассказал помертвевшей бабе Дуне всю историю, включая ход собственного расследования и сбора доказательств. Упоминание об ошейнике, цепи и отпиленных руках и ногах заставило слушательницу отставить от себя прибор с чаем. Она дослушала через силу, порываясь неоднократно перебить рассказчика изъявлениями ужаса и негодования. Казалось, прежняя страстная натура уже готовилась проснуться в этой седенькой кругленькой старушке с добрым лицом и слезящимися подслеповатыми глазками.

Наконец Колыванов кончил, отпил чаю и угрюмо замолчал, глядя в стол и что-то обдумывая. Его тётка всё не могла прийти в себя, и в наступившей тишине оба отчётливо услышали тихое настойчивое царапанье в дальнем нижнем углу гостиной, там, где большой тяжеловесный шкаф с книгами достигал угла, но не прикрывал его собою. Баба Дуня оглянулась, но задумчивый хозяин привычно не придал значения этим звукам и поднял невесёлый взгляд на родственницу.

— А я ведь именно по этому делу и хотел поговорить с тобой, — продолжал он несмело и, видимо, подыскивая правильные выражения. — Видишь ли, я ведь эту девочку не упускаю из виду и посещаю иногда в приюте. Имя ей присвоили Антонина, потому что та тварь не удосужилась даже поименовать родную дочь или забыла спьяну её имя! Так вот, девочка уже не ползает, а ходит на ходунках и постепенно всему обучается. Осваивает средства личной гигиены, алфавит, нормально питается, с ней постоянно работают воспитатели. Однако, кто бы и что не говорил, я не верю в то, что воспитатель способен заменить ребёнку родного человека. Убеждён, что её социализация будет и более быстрой, и более успешной, если место всех воспитателей займёт тот самый родной человек, ну или ставший родным!

И он покосился на бабу Дуню. Она внезапно догадалась, к чему клонится беседа и над чем ей предлагают подумать. И не хотела думать — решение, мгновенно родившись, росло, расправляло плечи и поднимало голову внутри неё, как росток тополя пробивает тяжёлый слой плотного асфальта и тянется, тянется, прорастает к свету. Ещё не услышав вопроса и не произнеся вслух ответа, она уже знала то и другое и с замиранием сердца готовилась к ним.

— Видишь ли, ты живёшь одна, — медленно продолжал Колыванов, избегая смотреть ей в глаза, — и я подумал, что, может быть, ты смогла бы стать… этим человеком. В конце концов разлука с сыном могла пробудить в тебе желание повторного… материнского опыта, — наконец он решительно тряхнул головой и устремил на неё прямой взгляд, исполненный дерзости и одновременно опаски. — Ну, ты уже вполне поняла меня. Будешь думать или дашь ответ сразу?

Раскрасневшаяся баба Дуня только и ждала момента, когда он закончит говорить и она сможет вставить слово:

— Да как же быть с годками-то моими, Андрей? Ведь шестьдесят семь лет не шутка. Неровен час помру. Отдают ли детей старикам-то?

Колыванов с облегчением выдохнул, увидев, что она готова согласиться. Но тотчас вновь помрачнел.

— Да, с этим может возникнуть проблема, — пробормотал он задумчиво. — Признаюсь честно, я и сам не уверен, что комиссия утвердит твою кандидатуру в качестве удочерителя. Но будем стараться, бороться, рога обламывать — куда ж деваться-то? Мне, главное, хотелось понять, согласна ли ты сама. И теперь вижу, что был прав, когда подумал о тебе. А с юридической стороной дела можно справиться, если захотеть.

Он улыбнулся и подмигнул тётке.

Дальнейший разговор касался частностей и деталей прошлого девочки, которые всё уточняла и выспрашивала баба Дуня, ужасаясь каждому получаемому ответу. Когда беседа подошла к концу и гостья уже встала, собираясь направиться к двери в сопровождении хозяина, опять послышались таинственные скребущие звуки из-за стены в углу комнаты.

— Да кто это у тебя в углу скребётся-то? — не утерпела баба Дуня. — Мышей развёл, что ли?

— Что? Ах, это. — Колыванов отмахнулся. — Да, может, и мыши. Иногда слышу их. Но не видел ни разу. Итак, жди от меня звонка, и в ближайшие дни съездим с тобой в детский дом: я вас лично познакомлю. Антонина очень замкнута и пуглива, так что ты уж смотри, постарайся сразу с ней подружиться. А я и намекал уже ей насчёт тебя. Не знаю вот только, поняла ли.

С этими словами он распахнул дверь и остановился на пороге как вкопанный. Выглянув из-за его плеча, баба Дуня вскрикнула и попятилась. Позже, размышляя над увиденным, она поняла причину странного поведения племянника, когда он впускал её в квартиру. Вероятно, такую картину на своём пороге он встречал уже и раньше, и неоднократно, быть может.

Картина была не из приятных: на полу лестничной площадки, прямо перед входной дверью квартиры Колыванова, лежал ещё тёплый труп кошки с распоротым брюхом и с вывороченными наружу кровавыми внутренностями. Резкий запах потрохов стоял в воздухе. Повсюду виднелись пятна, полосы и брызги крови животного, убитого и выпотрошенного, очевидно, совсем недавно и прямо перед дверью.

Глава 21

Поначалу Лярва не имела ясного и определённого плана по возвращению статус-кво. Она не столько знала, сколько чувствовала, что сложившееся положение вещей её не устраивает и должно быть изменено. Но как она добьётся этого изменения, какие действия должна предпринять для торжества своей воли и своей правды, не имела представления. При всём своём алкоголизме, при всей затуманенности и начавшемся угасании самой способности к мышлению она ясно сознавала, что Колыванов не остановился, что он принципиально продолжает следствие и ведёт дело к её аресту и уголовному судебному процессу. Поэтому на первых порах, после бегства из собственного дома — бегства от журналистов, от общественного преследования и вообще от легального, открытого существования, — её силы были сосредоточены на том, чтобы просто выжить. Она оказалась без крыши над головой, без работы, без куска хлеба, но по-прежнему с железною волей к торжеству собственной силы над чужой слабостью. При этом она была совершенно лишена сомнений в своей правоте и своём праве.

Она перебралась из деревни в город, где мало кто её знал и потому снижалась вероятность быть узнанной и арестованной. (В этом и заключались худые следствия широкой славы судебного процесса — ведь шквал общественного внимания вынудил Лярву сбежать из деревни в город, то есть именно туда, где жили все её «обидчики» и где теперь проживала её дочь.) Ночевала она на вокзале, на чердаках и в подвалах и в конце концов обосновалась окончательно в водопроводных и канализационных колодцах. Ночёвки в колодцах на куче гниющего тряпья, питание помойными отбросами, общение и попойки с отверженными представителями человечества, вечные грязь, вонь и беспросветность, но главное — постоянное сосущее чувство голода стали её уделом, столь же ужасным, сколь и ожесточающим. Ступив за черту нормы общественной жизни, она стала приближаться и к черте нормы психической стабильности. Смрад, мрак, вши, водка и свирепый голод приближали низвержение в пропасть самой личности. Она катилась вниз стремительно — и столь же стремительно приближалась развязка сложившейся ситуации. Адовы муки повлекли за собой и адовы действия.