– Прости, милая. Ты в порядке? – Явно нервничая, она проверила малышей, ласково потрепала каждого за щечку. Затем бросила взгляд на камеру в углу. Тут Лорен поняла, отчего она разнервничалась.
– Эта камера, – спросила Лорен, глядя ей прямо в глаза, – она записывает?
Полин отвернулась и выставила на столик бутылочки, соски и здоровенную банку со смесью.
– Это система наблюдения, – ответила она. – Чтобы мы точно знали, что ты идешь на поправку.
– Так она записывает?
– Мне нельзя обсуждать это с пациентами.
– Понимаю. Я тоже кое-какие вещи могу ни с кем не обсуждать. А могу и обсуждать, это уж как мне захочется. По обстоятельствам. – Лорен чувствовала каждый удар своего сердца. Она сама себя не узнавала, когда только успела стать шантажисткой? Впрочем, на то была причина, приходилось хвататься за любую соломинку. Она посмотрела сестре прямо в глаза: – Например, вот, как вы меня оставили наедине с этими двумя.
Полин вытерла вспотевшие ладони о халат. Она отступила назад, за угол ванной комнаты – единственное место в палате, которого в камеру не увидеть.
– Я вышла всего на секундочку, – прошипела она, багровея.
– Думаете, чтобы задушить младенца, больше надо? – прошептала Лорен, не поворачивая головы. Близнецы внимательно наблюдали за происходящим, переводя взгляд с одной женщины на другую.
– Однако ж ты этого не сделала.
– Нет. Потому что я не сумасшедшая. Что бы вы там себе ни думали.
– Ну да, – хмыкнула Полин. – Все вы так говорите. А самые безумные громче всех кричат, что они нормальные.
Лорен сделала шаг в сторону Полин, притворяясь, что наклоняется, чтобы поближе рассмотреть младенцев.
– За такое, наверное, и с работы можно вылететь.
Полин вся залилась свекольным румянцем.
– Ничего не произошло. Дети в порядке.
– Камера записывает? – снова спросила Лорен.
– Да какая разница? Ну да, записывает. Но целиком это никто не смотрит. Только если случилось что-нибудь. Файлы хранятся неделю, потом их удаляют.
– Записи не смотрят? Тогда зачем они вообще нужны?