Слово

– Я не барыня, – коверкая русские слова, сквозь слезы и всхлипы выдавила женщина1. – Я гувернантка… Все уехали… Я осталась… Страшно, Москва пустая… Мсье! Не оставляйте меня! – она вцепилась в руку Кузьмы тоненькими, но сильными пальчиками. – Мсье, я умру от страха!..

– Э, да ты, видать, француженка, – догадался Кузьма. – Вон оно что!.. Так чего тебе бояться-то? Скоро ваши придут, поняла – нет? Наполеон скоро придет.

– Мсье, не бросайте меня! – не слушая Кузьму, молила гувернантка. – Город мертвый, дома мертвые… Я боюсь!

– И что же с тобой делать? – Кузьма, оглядев женщину, расправил усы. – Я ж при графе служу, мне ведено дом охранять…

– Мсье! – она все сильнее стискивала свои пальчики на руке Кузьмы. – Умоляю вас, мсье!..

– Да не мусье я, – буркнул Кузьма. – Ладно, пошли со мной, раз своих французов встречать не хочешь.

Так и не выпуская его руки, гувернантка засеменила с ним рядом, заглядывая в глаза и поправляя шляпку. И то была единственная пара в этот день во всей Москве, прошедшая под ручку по её улицам. А в это время «непобедимый» Наполеон все еще стоял со своей свитой на Поклонной горе и ждал ключи от Москвы.

Нести ключи ему было некому. Да и не принято было на Руси носить захватчикам ключи от городов…

За время отсутствия Кузьмы в доме ничего не случилось. Он провёл француженку черным ходом и забаррикадировал дверь. Таская мебель, он между делом все подкручивал и покручивал усы: по дороге он как следует разглядел мадам (или мадемуазель-кто ее знает, годами-то к тридцати, видно) – барыня, да и только! Глазки черные, ротик красный, щеки то бледные, то пылают, вот только худа больно, в чем душа держится. Кузьма любил женщин полных, в теле, наподобие господской кухарки, но от той вечно жареным пахнет и дымком отдает. И дух этот ни днем, ни ночью не выветривается. А от гувернантки, как от барыни, – духами, аж голова кругом вдет.

Между тем француженка отошла, оправилась от страха и начала с интересом прогуливаться по графскому дому, протяжно вздыхая при виде картин на стенах и всяких статуэток, коих в доме было много. Кузьма не запрещал ей ходить, наоборот, зазывал в другие комнаты, увидев ее интерес. Он даже стал помаленьку забывать о французах и о том, зачем его здесь оставили. Когда они добрались до графского кабинета, гувернантка ахнула и устремилась к книжным шкафам.

– О, какое богатство! – воскликнула она по-своему. – Какие удивительные книги!

– А как же! – с гордостью сказал Кузьма, словно все, что находилось в кабинете, принадлежало ему. – У нас тут много чего есть!

Она ничуть не удивилась, что Кузьма понял ее, видно, все еще считала его за барина. Ну, если не за барина, так за просвещенного человека. Кузьма же едва умел читать и писать, и то выучился этому уже на службе у графа Алексея Ивановича, от дворецкого Николы, когда тот еще служил у его сиятельства.

– Боже! Я никогда не видела такой библиотеки! – восклицала француженка, рассматривая книги. – Мсье! И все это ваше?

– А чье же еще? – бросил Кузьма. – Мое, конечно…

Он вспомнил наставления Николы: у бар положено мужчинам ухаживать за женщинами, а не наоборот, как у всех людей, и поэтому Кузьма сбегал в винный подвальчик, принес бутылку вина, положил в вазу яблок и выставил все на графский письменный стол.

– Прошу, мадемуазель, извольте вина откушать! – пригласил он. – Хорошее вино, старое… Только этот дурень Ерема почти все бутылки перебил.

Не выпуская из рук книгу, гувернантка взяла бокал с вином, отпила глоток и вдруг затрещала, как сорока, на чистом французском. Кузьма быстрого говора не понимал, не успевал схватывать, к тому же в речи ее было много незнакомых слов. Она спохватилась.

– Кто ваш господин? – спросила она по-русски. – Где он служит? Откуда у него такие книги?

Кузьма смутился: это она на улице приняла его за барина, а тут, видно, разглядела…