– Да в чем дело? Как ты любишь околичности!
– Ах, не говори, Борис, не спрашивай, я дал ей слово.
Ведь она распоряжается своими…
Нина Николаевна досадливо пожала плечами.
– Что ты деликатничаешь? Мать поступила отвратительно! Я все расскажу.
Павел Алексеевич сел к столу, зажал пальцами уши и слушал, как в шумных струеньях крови, загудевшей под пальцами в ушном лабиринте, бился далекий и неразборчивый говорок невесты. Он открыл уши лишь тогда, когда забубнил голос двоюродного брата:
– Она сумасшедшая! Ее надо взять под опеку. Нам грозит чуть ли не эмиграция, как, помнишь, аристократам во время Конвента, а она… Положение грозное, и тот, кто не понимает этого, пожалеет.
– Что-то очень страшное и необыкновенно явственное, нечто вроде погрома и землетрясения одновременно готовят могущественные и враждебные силы, – мать помогает им. Павел Алексеевич опять принялся за свои заклинания, длинные и безответные, произносимые глухим, протяжным голосом, который тогда входил в моду, чтобы через два-три года стать общепринятым.
– Ужасный жаргон политиков раздирает мне уши, которые я приучаю к иной музыке… «Черт меня дернул родиться в России, да еще с умом и талантом».
Нина Николаевна подбежала к письменному столу, взъерошила волосы, сморщила лоб, сжала губы, стала походить на салопницу-богомолку, – это значило изображать нигилистов шестидесятых годов.
– Каракозов, глухое время… Желябов, Перовская! В
народ! В народ!
– Перестань, Нина, – прервал ее Павел Алексеевич, – я чту их память. Быть жертвой, а не убийцей…
Она не унималась.
– Как же, Суслова, первая эмансипированная баба, постоянно бывала, Михайловскому нас показывали…
– И вот, выбравшись из капища революции, мы попадаем в Содом…
– Отлично, – произнес в раздумье кузен. – Мы окажемся умнее. В тебе, Павлуша, здоровая елагинская кровь, я слышу ее голос, как его ни заглушали. Так спорил дядя
Алексей, когда был жив. Вот мой план: ее нужно во что бы то ни стало найти и не дать привести в исполнение несчастное намерение вас разорить, не допустить этого, хотя бы с помощью правительства.
– Ни за что! – крикнул Павел Алексеевич.
– Что?