Радиосигналы с Варты

— Мои друзья говорили мне, что ты хладнокровный, решительный человек и к тому же честный, — продолжал Макс, когда обходчик скрылся из виду. — И это мне понравилось. Я думал, что мы с тобой поймем друг друга, но теперь вижу, что ты не хочешь понять меня. Интересно, как ты собираешься жить в будущем?

— Этого я и сам не знаю. Я хочу быть свободным. Но тут получается заколдованный круг… — Срока неожиданно замолчал.

— Одной свободы человеку мало, — заметил Макс. — Волк тоже свободен… Я тоже хочу быть свободным, но только как равный среди равных. Я хочу, чтобы мне доверяли и в то же время хочу нести ответственность за свои поступки. Я хочу, чтобы после меня на земле остался след, чтобы моя жизнь на ней не прошла напрасно. Именно так я представляю себе жизнь.

— И когда ты только оставишь меня в покое? — Срока поковырял прутиком в земле. — Я такой, какой есть. Я умею только ненавидеть или не ненавидеть. Всех немцев я ненавижу. Когда Тадеуш в первый раз повел нас знакомиться с вами, я готов был прыгнуть на тебя и вцепиться тебе в горло. Я видел, как ты тогда внимательно разглядывал меня и даже улыбался. Тогда я подумал, что ты просто-напросто шпион, у тебя нужно вырвать из рук автомат и из него же застрелить тебя. Таких блондинчиков я не раз видел среди эсэсовцев. И чего только нужно этим германцам от нас?

— Сам ты германец, — усмехнулся Макс. — Посмотри-ка в зеркало на свою физиономию. В спешке ты очень просто мог бы сойти за немца. Хорошо еще, что у меня мог бы оказаться не твой характер и не твои взгляды на жизнь.

И хотя сам себе Макс обещал говорить Сроке только самое необходимое и нужное, он все-таки никак не мог прекратить этого разговора, так как понимал, что находящийся перед ним человек сильно заблуждается. Тут он вспомнил, как Андре когда-то сказал, что ненависть делает человека сильнее. Теперь же Макс подумал о том, что одна только слепая ненависть может превратить человека в бесчувственный камень. Тогда что же назвать критерием? Какими же качествами должен обладать человек, чтобы считать себя совершенным?

Много подобных вопросов роилось в голове у Макса. Раньше он никогда не занимался философствованием, а теперь ему хотелось найти ответы на эти вопросы, чтобы убедить этого польского парня, за которого он чувствовал себя в некоторой степени ответственным.

Спустя четыре дня после этого разговора Макс и Срока ночью лежали на чердаке одного дома. Промерзли в ту ночь до костей. Накануне им встретился гитлеровский патруль с собакой, и партизанам, чтобы сбить овчарку со следа, пришлось метров сто идти по ледяной воде ручья. А тут еще, как назло, дул холодный ветер. Пол на чердаке был устлан толстым слоем соломы, но она нисколько не грела.

Срока почти час ползал по всем углам, чтобы найти теплое и удобное местечко, но так и не нашел. И тут его вдруг потянуло на разговор.

— Я тебе уже говорил, что раз и навсегда покончил с прошлым, — сказал он. — Так вот теперь могу сказать, что это не так. Кое-что до сих пор не дает мне покоя. Ты меня слушаешь? Даже то, что до сих пор я считал правильным. Прежде мне все казалось другим. Когда в нашей квартире появился Христиансен, меня схватили.

«Кто такой этот Христиансен?» — мелькнуло в голове у Макса, и в тот же миг он вспомнил, что впервые услышал это имя в лесу под Гербами, да и после не раз слышать приходилось. — Это который из гестапо, что ли?

— Точно, он. Этот палач и сам хорошо не знает, сколько загубленных душ на его совести. Наверное, не одна сотня. И одной из первых его жертв был мой отец.

Оказалось, что, когда началась война, Срока еще учился в гимназии. Потрясенный поражением Польши, он вместе с несколькими одноклассниками решил бежать в леса. Чтобы приобрести для себя обмундирование и оружие, которое, как они знали, побросали в здании школы отступавшие польские солдаты, они пробрались в это здание. Ребята не обманулись в своих надеждах. Набив ранец патронами и ручными гранатами, Срока принес все это к себе домой и как ни в чем не бывало сел за обеденный стол. Не успели они с отцом поесть супа, как в дом ворвался зондерфюрер Христиансен с горсткой гестаповцев. Не предъявляя никаких обвинений, они схватили отца Сроки и бросили в кузов грузовика, стоявшего перед домом.

На минуту запнувшись, Срока перевернулся на живот и спрятал голову в ладонях. Максу показалось, что он слышит сдерживаемые всхлипывания парня. Тронув его за плечо, он спросил с участием:

— Ты что, плачешь?

— Глупости какие! Я сроду не распускал нюни. Просто я подумал о том, что до сих пор так и не знаю, за что же они забрали тогда моего отца. Может, за то, что раньше у нас в доме проводились различные политические сборища и собрания? Тогда я и познакомился с Тадеушем, хотя сам был еще совсем ребенком. — Тут Срока снова перевернулся на спину. — И вот представь себе такую картину: Христиансен, здоровенный такой бугай, в левой руке держит фонарь, а в правой — пистолет. Дулом пистолета от ткнул мне в грудь и спросил, где и что мы прячем. А в это самое время сопровождавшие его гестаповцы начали обыскивать весь дом. А позади меня лежал ранец, набитый патронами и ручными гранатами. Так ничего и не добившись от меня, Христиансен полез под кровати и под диван. Разумеется, там он ничего не нашел и оттого стал еще злее. Меня он просто выгнал из дому, туда я вернулся только глубокой ночью. Я очень надеялся, что гитлеровцы отпустили отца, но этого не произошло. Тогда я забрал с собой гранаты, решив с пользой истратить их.

Далее Срока продолжал свой рассказ уже в обычной для него манере. Он сказал, что ему пришлось покинуть Люблинец, чтобы избежать депортации. Однако его схватили и отправили на принудительные работы, с которых он сбежал. Его снова поймали и призвали в вермахт, но и оттуда он сбежал при первой же возможности.

— Ты даже не поверишь, — сказал Срока в заключение, — что я испытываю, оказавшись снова в старом отчем доме, под родительским кровом. Внизу, в комнатах, пьют и горланят гитлеровцы, и никто из них не догадывается о том, где я нахожусь.

— Выходит, что ты живешь ради одной мести, — произнес Макс, внимательно выслушав поляка.

Срока не хотел признаваться Максу, что он до сих пор не смирился с гибелью отца, что, чем сильнее преследовали его самого, тем страшнее становилось чувство одиночества, а чтобы хоть как-то заглушить в себе невеселые воспоминания, он глушил в себе все доброе.