По его же приказанию милиция изловила всех болтавшихся возле магазина мальчишек — меня в том числе, — погрузила в одну из крытых машин, и нас доставили не куда-нибудь, а в Куряж, так хорошо описанный впоследствии Антоном Семеновичем Макаренко. В то время там было что-то вроде детского приемника.
Нас помыли, накормили, уложили спать, а наутро стали выяснять, кто откуда приехал и кто чего желает в жизни. Я сказал, что имею желание поступить в фабзавуч при кирпичном заводе, — там, по слухам, и должны были находиться наши ребята.
Направить меня в фабзавуч направили, но принимать туда никак не хотели — по молодости моих лет. Просил я начальство и так и этак — ничего не помогало. Только когда я заикнулся, что умею писать плакаты, а потом и сделал им кое-какие наброски, меня оставили в фабзавуче. Ростом я тоже был маловат — пришлось скамеечку под тиски подставлять.
Так прожил я в Харькове несколько трудовых лет. На кирпичном заводе работал. Помните песенку:
Потом ТЭЦ-3 строил в качестве монтажника и работать там остался. В то время в Харькове колоссальное строительство было развернуто — рос Тракторный завод и многие другие, возникли интереснейшие архитектурные ансамбли.
Это я умел ценить потому, что продолжал свои художественные занятия — учился в студии. И горел желанием сделать рисование главным делом своей жизни, стать художником.
Только окончить студию мне не удалось. В сентябре тридцать восьмого года меня призвали на военную службу и направили в Среднюю Азию в кавалерийский пограничный отряд.
Пески, пески, пески.
Три месяца пробыл на учебном пункте. Все было интересно, всему учился охотно и старательно, а особенно привлекали меня лошади, которых я в детстве особенно любил, без которых тосковал в Харькове, а теперь полюбил еще крепче — от лошади могла моя жизнь зависеть и выполнение боевого задания. Жаль, что люди так мало соприкасаются с этими благородными животными в нашей современной действительности, особенно — ребятишки. Дети и лошади всегда прекрасно понимали друг друга. Бывало, батя несправедлив к лошадке, а она смотрит не на него, а на меня, чумазого, да так умно смотрит — словно защиты, словно справедливости просит.
Защищал, конечно, как мог.
Я вообще всякую живность люблю и уважаю. Раз случай с голубем был, с почтовым. Находился я километров за двенадцать от заставы, в секрете, вел скрытое наблюдение за сопредельной территорией. Послал голубя с донесением, но только тот взлетел, гляжу — коршун на него кинулся. Ну все, думаю, прощай, дружочек. Вернулся вечером на заставу — так и есть, голубь не прилетал. Ладно. Смеркаться уже стало, я поужинал, лошадь убираю, вдруг вижу тащится по дозорной тропе мой голубок с перебитым крылом. Это он двенадцать чистых километров на своих ножках оттопал — подумать только!
На учебном пункте я проявил себя так хорошо, что меня оставили учиться в школе младшего комсостава, и на первую свою заставу я прибыл уже не красноармейцем, а командиром отделения.
Описывать особо яркие случаи нашей боевой практики я, пожалуй, лучше не буду. Многое, очень многое уже сказано и написано о других пограничниках и других заставах, а особенно новых ситуаций там не бывает. Все, что положено пограничнику, — все пережил. Участвовал, наряду со всеми, в задержаниях, живой остался, даже не раненный. Получал благодарности. Доверяли мне некоторые достаточно ответственные задания. Справлялся как будто.
На втором году службы предложили поехать в училище, на красного командира готовиться. Отказался я тогда. Страсть к рисованию перетянула — на заставе-то особенно не порисуешь, дай бог выспаться как-нибудь. Да и не предполагал я всю свою жизнь с военной службой связывать, ну никак не предполагал.
Теперь-то прекрасно понимаю, какую совершил ошибку, да прошлого не вернешь. Знай я, какая война нам предстоит, конечно пошел был учиться. Глядишь, теперь в генералы бы вышел, как некоторые мои бывшие дружки, да и воспитанники даже.
А тогда, повторяю, у меня и в мыслях не было всю жизнь военную форму носить; демобилизовать нас должны были в сентябре сорок первого.
Так что от училища я отказался, а в кандидаты партии вступил там же, на заставе. Я к партии, в сущности, от пионерского галстука прямо и сознательно всю жизнь шел. Но и то, может, я так рано не вступил бы, не появись в нашем отряде один человек, сильно повлиявший своей личностью на мою, да и не только на мою судьбу.
И то, что я политработником стал и полюбил это дело, — тоже, в конечном итоге, его заслуга.
Новый комиссар отряда был к нам назначен, немолодой уже человек, награжденный орденом Красного Знамени за бои у озера Хасан. Конечно, служба осталась службой, внешне почти ничего с его приездом не изменилось, а все же служиться нам стало иначе.
Казалось, комиссар почти вовсе не уделял времени неизбежной политотдельской текучке. Уже потом, поближе познакомившись с ним, я узнал, что рассуждал он при этом примерно так: у каждого из политработников отряда есть свой участок. Или человек справляется с работой — и тогда его участок в порядке, или не справляется — и тогда мы ему поможем, а не то и заменим. Если же комиссару быть нянькой для каждого или подменять то одного, то другого, ему никогда не удержать в поле своего зрения все участки сразу, а главное, всех людей. Ибо политическая работа, считал комиссар, это прежде всего работа с к а ж д ы м человеком.
ebooksa