— Ну, давай.
— Что думаю, то и говорю. Прятаться не умею.
— Правду он говорит, а, Коровин? — лукаво спросил Буря.
— От этой прямоты я за зиму вдоволь натерпелся, — огрызнулся Коровин.
— Ну, тогда сойдемся! — заключил Буря.
За беседой незаметно спустились в деревню, прошли улицей и оказались во дворе довольно большого дома с заколоченными накрест окнами; здесь уже распрягали лошадей.
Матвей был прав: никто не остался голоден, и для всех была приготовлена спокойная ночевка.
Когда Тарасов проснулся, было темно. Решил, что еще ночь, и, боясь потревожить остальных, долго лежал молча, перебирая в памяти последние дни — отъезд, колесный «шлепоход».
Особенно живо возник перед глазами матрос, что стоял на носу парохода с «наметкой» — длинным шестом для измерения глубины — и кричал на всю ширину иртышской долины, окаймленной крутыми склонами гор, сообщая о результатах измерений.
— Не-е-е ма-а-ячить!
— Во-о-о-сьем!
— Шеш половинном!
— Шетыре половинном!
— Под табак!
А когда пароход, уткнувшийся в мель, тряхнуло и матрос, потеряв равновесие, оказался в воде, то не растерялся и под хохот собравшихся на палубе людей, не меняя тона, закричал:
— По колен!
Потом вспомнилась «пристань Гусиная», путь через голые «сопки», донельзя пыльная дорога. Зыряновск. Снова дорога и наконец вчерашний день. Беседа с Матвеем-бурей.
Совсем рядом кто-то заговорил шепотом:
— Так вы же сами не велели.
. — Ничего! Хватит, а то прокиснет.