— Теперь сверни вчетверо и поджарь на маслице, — беззубо просюсюкала она.
Я жарила на маслице. Жирно. Под нажимом ножа жир маленькими капельками выступал на поверхности блина. Я знала, что не должна этого делать, потому что тут холестерин, к тому же у пани Туркайло давление больше двухсот и артерии слабые, но все дело было в том, что она была индивидуальностью, ап — нет. А индивидуальности, как известно, действуют себе во вред и принуждают к тому же свое более слабое окружение.
Она брала блинчики с тарелки руками, свертывала трубочкой и всовывала в беззубый рот. Деснами она работала быстро, слизывая кончиком синего языка капли масла, вытекавшие на подбородок. Живот, наполненный водой, волновался и радостно подергивался. Она сопела. Наконец она ослабела, и вздох, который она издала, был одновременно вздохом и слабости и удовлетворения. Я подумала, что наверняка она точно так же переживала в свое время интимную близость с покойным паном Туркайло.
Салфеткой, смоченной в горячей воде, я стерла с ее подбородка остатки блинов и обтерла масляные пальцы. Я не ела, но почувствовала, что сыта — и надолго: даже пар от салфетки пах жиром.
— А теперь что осталось мелко покроши и отнеси курочкам, — бабка быстро обвела тарелки глазками, — а мне принеси ту, рябенькую. Кто-то ее ударил, надоть ногу хорошенько поглядеть.
Я осторожно приоткрыла дверь (старуха не позволяла проветривать) и взяла доску. Люблю я всякую живность и кур тоже. Я мелко резала остатки блинов, а тем временем смрад от перегорелого жира и вонь от больной бабки, ее плохо вымытого тела, к моему счастью, улетучивались на лестницу. Бабка, сытая, в приятном ожидании визита любимой курицы, делала вид, что не замечает моей хитрости. Она лишь натянула перину до подбородка и нетерпеливо сверлила глазами мои руки, режущие остатки блинов. Милый октябрьский холодок. Еще не зима. Еще не промозглая погода. Холод еще не пробирает до костей, а лишь едва-едва приятно касается кожи на голове, как щетка.
Куры клюют из рук. Снисходительные и гордые, только что оперившиеся, озабоченные ростом маленьких яичек в своих животах, старательно набивали желудки моими блинами.
Я взяла под мышку рябенькую — она понимающе кудахтнула — и погладила ее по головке, единственное место, прикосновение рукой к которому курица переносит без возражений, это даже доставляет ей удовольствие, она замирает и смотрит с обалделым видом, похожим на тот, который у нее появляется после снесенного яйца. Я положила на перину газету и на нее посадила курицу. Та нетерпеливо закудахтала. Пани Туркайло рукой, похожей на обглоданную виноградную кисть — темной, худой, узловатой, — сжимала ножку курицы.
— Люблю какую ни на есть животинку, — сказала она, улыбаясь мне вставленной искусственной челюстью. В этой некрасивой старческой улыбке была волнующая, трогательная радость чего-то гибнущего и очень хрупкого. Можно было бы повесить здесь табличку: «Последняя улыбка на земле».
— Нога цела, и вывиха почти нету, — старуха еще просунула тонкий палец куда-то под перья. Курица старалась высвободить зад. — Не бойся, ну-ну, что я, никогда тебя не доглядывала, что ли. И без яичка ты сегодня. — Старуха вытерла палец о газету. — Забери-ка ее обратно. И посыпь им немножко зерна. И еще посмотри, есть ли у них вода, — от усталости она вытянулась, и только живот ее ходил волнами под периной.
Я выкинула курицу во двор, подлила воды.
Слабое октябрьское солнце сползло вправо, осветив стекла под таким углом, что они отливали металлом, как цинковое ведро.
Вот тогда-то и раздался стук, и я отворила дверь какой-то женщине и двум сопровождавшим ее мужчинам.
— Мы по поводу кур. Комиссия. Вы их владелица? — с этим полуутвердительным вопросом они обратились ко мне.
— Нет. Я соседка. Владелица — пани Туркайло.
Старуха высунула голову из-под перины, как индюшка, которую держат брюшком кверху.
— Я самая, а что?
— То, что здесь нельзя держать кур. — Стройный молодой мужчина с отливающими синевой глазами фанатика и героя-любовника выступил вперед. Наверное, он был даже красив, только рот у него был безгубый, как щель копилки. Женщина уселась за стол, подперев голову ладонями, а пальцы с трудом просунув между похожими на проволоку, резко разделенными на пряди, плохо завитыми волосами. Другой мужчина, серый, какой-то словно замшелый, похожий на бракованного мишку, уселся рядом с ней. Красивый продолжал стоять.
— Это почему же я в своем закутке и не могу кур держать, кто мне запретит, а? — Пани Туркайло, опершись на локтях, приподняла перину своими костлявыми плечами.
— Есть такое постановление. А мы комиссия, чтобы следить за его исполнением. В этом районе по санитарным условиям нельзя держать никаких животных, — сказал красивый.
ebooksa