Ветер стихает нехотя. Он налетает порывами и, закрутив мелкую снежную пыль, вдруг бессильно, со стоном опускает её на землю. Мы плывём по-прежнему на юг, приближаясь снова к 86-й параллели. Только теперь мы проходим к ней по другую сторону Северного полюса. Сегодняшние координаты – 86˚54' северной широты, 28˚15' западной долготы.
С глубины 4000 метров гидрологи подняли тралом любопытных представителей океанской фауны – небольших существ, величиной от одного до трёх сантиметров, очень похожих на гусениц. По обе стороны брюшка – восемь пар ножек-присосок. В области головы – два маленьких рожка. Но, в отличие от гусениц, которых они напоминают по форме, их мягкое белесоватое тело не разбито на членики.
Я вполне разделяю любопытство гидрологов, однако больше задерживаться у них не могу: надо начинать медицинский осмотр. Правда, для работы с микроскопом по-прежнему не хватает света, и приходится часто отдыхать, так как в глазах от напряжения начинает мельтешить. Но уже сейчас полученные результаты весьма интересны. У многих зимовщиков увеличилось содержание гемоглобина в крови, стало больше эритроцитов, а вот количество лейкоцитов значительно уменьшилось.
Льдина дрейфует по 9–10 километров в сутки, и расстояние между нами и гренландским берегом сокращается с катастрофической быстротой. Мы сидим в радиорубке над большой картой Центрального полярного бассейна. Костя Курко линейкой промеряет оставшееся расстояние до Гренландии.
– Всего триста с небольшим километров! – многозначительно произносит он.
Нужен западный ветер, тогда бы мы взяли резко влево и пошли по пути папанинцев, то есть за Гринвичский меридиан, в район 5-го градуса западной долготы.
Но это невозможно. Откуда бы ни приходили циклоны – из Гренландии, с запада или со стороны Карского моря, – они будут продолжать нас нести к югу. Мы словно очутились в аэродинамической трубе.
Разбаш, отдыхавший после вахты, не выдержал:
– Алексей Фёдорович, неужели нас могут снять в феврале?
– Пожалуй, такая возможность не исключена. – Трёшников зачерпнул кружкой воды из ведра, подвешенного под потолком для саморастаивания снега, и, сделав несколько глотков, поставил её на стол. – Жаль, конечно, что до года не дотянем, но льдина наша долго может и не продержаться. Можешь об этом написать в своей очередной корреспонденции.
– Я уже написал. – Лёня протянул объёмистую пачку листов. – Это для «Комсомольской правды».
Трёшников пересаживается на кровать и не спеша перелистывает Лёнин труд, время от времени делая пометки карандашом на полях. Разбаш пристально следит за движениями карандаша.
– Интересно, что бы ты сказал, – замечает Яцун, – если бы кто-нибудь в твою вахту попытался переслать в Москву такую объёмистую статью?
– Я бы передал её на редактирование Алексею Фёдоровичу.
– Это, пожалуй, помогло бы, – усмехнулся Яцун, вспомнив, как Трёшников недавно расправился с его литературным творением, – тогда не статья получилась, а настоящий телеграфный столб.
– Это какой такой столб? – поднял голову Алексей Фёдорович.
– Телеграфный столб – это отредактированная ёлка, – ответил Евгений, и все весело рассмеялись.
Трёшников волей-неволей вынужден охлаждать наш писательский пыл, укорачивая пространные описания жизни на дрейфующей станции, так как радисты и без того до предела завалены работой.