– Наконец-то потеплело, – сказал Зяма, зашифровывая метеорологические данные для очередной отправки на материк.
– А сколько тех самых градусов?
– Всего-то 20 градусов. Пустяки.
– Всего-то -20, – не удержался я. – Представляешь, как бы такое сообщение восприняли радиослушатели в Москве?
– Наверное, как хохму, – отозвался Зяма и, дописав последние цифры, удалился на радиостанцию.
Я взял в руки книгу, но читать не хотелось. Может быть, заняться полезным делом? Достав из стерилизатора хирургические инструменты, я принялся смазывать их вазелином, чтобы не поржавели от сырости. Подозрительно громкий скрип заставил меня оторваться от начатой работы; палатку резко тряхнуло, словно на неё наехал комаровский газик. Я пулей выскочил из палатки и огляделся: вроде бы всё спокойно. Как вдруг раздался обрывающий сердце крик: «Полундра! На помощь!!» – и у входа в тамбур миляевской палатки, словно привидение, возникла фигура её хозяина. Размахивая руками, он прокричал что-то невнятное и снова исчез в отверстии тамбура. Не раздумывая, я кинулся к нему на помощь. Перемахнув через сугроб, я очутился перед тамбуром палатки. В этот момент льдину потряс удар, и передо мной появилась трещина. Она быстро расширялась, проскользнула под тамбур, и тот, скособочившись, стал разваливаться, грозя рухнуть и преградить выход. В этот момент, протиснувшись через груду снежных обломков, из палатки выскочил Коля Миляев. Полуодетый, в одном шерстяном нижнем белье и сбившемся набок лётном шлеме, он протянул мне две деревянные коробки.
– На, держи! – крикнул он. – Это хронометры. Смотри не урони. – И, подавшись назад, завопил не своим голосом: – Берегись!!!
Я отпрыгнул назад и едва не угодил в трещину, уже заполнившуюся водой. В это мгновение свод тамбура рухнул. К счастью, обледеневшие обломки тамбура образовали мостик через трещину. Тут прибежали Гудкович с Дмитриевым, и мы общими усилиями выволокли из палатки оставшееся имущество. Лишь теперь, когда первая опасность миновала, Миляев, которого полундра застала спящим в спальном мешке, вспомнил, что одет явно не по сезону, и, схватив в охапку одежду, помчался к гидрологам одеваться.
– Ну, кажется, всё обошлось, – сказал Дмитриев, усаживаясь на сугроб и пытаясь закурить на ветру папиросу.
– Вероятно… – начал Зяма, но тяжёлый гул, раздавшийся за нашей спиной, прервал его на полуслове. Трах, трах – словно спички, с сухим треском переломились радиомачты. Крак, бубух – и толстенная балка ветродвигателя, сломавшись пополам, шлёпнулась на снег. И тут мы с ужасом увидели, как между радиостанцией и гидрологической палаткой разверзся лёд. Быстро расширяясь, трещина прошла под геофизическим павильоном, и брезент его разорвался надвое.
– Гравиметр! – закричал Миляев. – Спасайте гравиметр! – И кинулся к павильону.
Мы последовали за ним. К счастью, мы подоспели вовремя. Ещё секунда, и драгоценный прибор соскользнул бы в воду. Мы едва успели перетащить гравиметр в палатку Гурия, как вдруг прямо на глазах ледяное поле стало расползаться по швам. То там, то тут возникали всё новые трещины, сквозь которые проступала вода. Мы метались по льдине, оттаскивая от края трещин научные приборы, бочки с бензином, ящики с продовольствием, газовые баллоны. А тут ещё запуржило. Стало совсем темно. Повалил густой снег. Чёрная вода в трещинах покрылась салом. К счастью, природа сжалилась над нами. Подвижки внезапно прекратились, и наступившую тишину нарушало лишь посвистывание ветра, гуляющего среди торосов.
Поужинали наспех. Часам к десяти вечера к нам в палатку «на огонёк» пожаловали гости: Миляев и Яковлев с Петровым. Саша мигом застелил ящик-стол полотенцем, достал кусок копчёной колбасы, галеты и головку чеснока. Пока на плитке закипал чайник, начался обмен впечатлениями о сегодняшних событиях.
– Я только добрался до опытной площадки, быстренько отсчитал показания приборов и полез в рабочую палатку, чтобы сделать отсчёты по зеркальному гальванометру температуры в различных слоях снежного покрова, как вдруг я почувствовал, что ноги мои разъезжаются. Глянул вниз, а подо мной расползается трещина. Футляр с пси- хрометром – бултых в воду, а за ним соскользнул аккумулятор и мигом, пустив пузыри, пошёл ко дну. Трещина прошла у самого входа. Упади я, и не выкарабкался бы сам, без посторонней помощи. Я перетащил гальванометр в безопасный угол палатки и достал нож, чтобы распороть брезент полога, как вдруг материя треснула – гляжу: по ту сторону трещины Алексеич в одном белье и с треногой теодолита в руках.
– Да, натерпелся я сегодня страху, – сказал Миляев. – У входа – трещина, и прямо к астрономической площадке идёт. Теодолит накренился. Вот-вот в воду шлёпнется. Я его успел оттащить. Вдруг чувствую – ноги холодит. Мама родная, так ведь я босиком на снегу стою. Кинулся обратно в палатку, только успел ноги в унты всунуть, опять как толкнёт. Я хвать хронометры – и ходу. Тут доктор, к счастью, подоспел.
Вот и кончилась наша относительно мирная жизнь. Две большие трещины пересекли льдину, расколов её на несколько частей. Одна из них протянулась извилистой линией от северной кромки льдины к старой «датской палатке» с приборами, прошла под палаткой-баней, затем скользнула к рабочей палатке Миляева, разрушив по дороге снежный тамбур его жилой палатки. Затем сделала крутой поворот, уничтожив астрономический павильон, едва не утопив теодолит, чудом устоявший на её краю. Отсюда она, круто повернув, нырнула под мою палатку и, наконец, в пяти метрах от градиентной мачты слилась со второй трещиной. Вторая трещина, образовавшаяся у северного конца поля, пересекла аэродром и прошла около радиостанции и жилой палатки гидрологов, отделив их от лагеря вместе с автомобилем, складом продуктов, газовыми баллонами.
Время от времени с уханьем обваливается где-то в воду подмытый водой снежный пласт. Заунывно стонет в торосах ветер. Над станцией плывёт ночь, и только дрожащий зеленоватый луч северного сияния равнодушно скользит по горизонту. В ночь с 5 на 6 февраля на вахту заступил Гурий Яковлев. Дежурство выдалось у него хлопотное. В разных концах льдины раздавались трески и шорохи – это то сходились, то расходились края трещин.
Да и нам было не до сна. Лишь под утро природа, видимо, утомилась. Горизонт окрасился алой полоской зари. Хотя до появления солнца остаётся не меньше месяца, но сумерки с каждым днём становятся всё светлее. Теперь «на улице» можно не только обходиться без «летучей мыши», вечно коптящей и гаснущей, но даже книгу читать. К сожалению, сейчас нам не до книг. А ледовая обстановка с каждым днём становится всё тревожней. Молодой лёд, надёжно служивший буфером столько времени, оберегая нас от натиска окружающих полей, превратился в беспорядочное месиво. Куда ни глянешь – всюду торчат груды торосов. Трещина, отрезавшая нас от аэродрома, непрерывно дышит, плещет чёрной водой. Края её то отходят на несколько метров, то сходятся, противно скрежеща. А тут ещё запуржило.
Теперь мы спим урывками, не раздеваясь, готовые по первому сигналу покинуть палатки. Но наша палатка внушает особенные опасения. Если при подвижке завалит вход-лаз, то из неё не выберешься. Мы даже подумываем, не переехать ли в комаровскую палатку-мастерскую: чёрт с ним, с холодом, зато безопаснее.