– Кто его знает, – сказал осторожно Яковлев с таким видом, словно он лично был ответственен за случившееся. – Похоже, что лёд временно выдохся. Но всё может запросто повториться.
Пока радисты с помощью Дмитриева и Гудковича ставили палатку, укрепляли антенну, разворачивали радиостанцию, мы, воспользовавшись затишьем, вернулись в лагерь. Мрачное зрелище предстало перед нашими глазами. Самый опасный из валов замер, насупившись зубьями торосов, местами голубых, местами черновато-бурых, словно вымазанных глиной, остановившись буквально у порога кают-компании. Всюду валялись брошенные второпях разбитые ящики, рассыпанные консервные банки, старое обмундирование, опрокинутые баллоны. Палатки с разрушенными тамбурами и обвалившейся снежной обкладкой выглядели как после землетрясения.
Ужинать решили в кают-компании. Холодно и мрачно. Бак с водой упал с плитки от сильного толчка, и пол покрылся коркой льда. Электричества нет, и в кают-компании царит кромешный мрак. Вместе с Зямой мы решили навести хоть какой-нибудь порядок. Подвесив к тросику две «летучие мыши», мы при их скудном свете скололи лёд, поставили на ножки перевернувшиеся скамьи и стол, расставили миски, вскрыли десяток банок консервов, распечатали пачки галет. К приходу товарищей я успел вскипятить чайник, и все расселись за столом, не снимая курток, перебрасываясь короткими фразами.
Дневник
Все палатки остались в лагере. Они так вмёрзли в лёд, что вызволить их из плена у нас просто нет сил. Пока мы воспользовались единственной палаткой, хранившейся на аварийных нартах. Набившись в неё, как сельди в бочке, мы расстелили мешки прямо на полу, застелив его в несколько слоёв оленьими шкурами. И улеглись, не раздеваясь, при тусклом свете «летучей мыши», подвешенной под потолок. За тонкой сеткой палатки бушевала пурга, и мы напряжённо прислушивались, пытаясь уловить сквозь её завывание грозные звуки начинающегося торошения. Но, к счастью, лёд молчал, и очередной вахтенный, нырнувший в снежную круговерть, возвращался весь облепленный снегом, извещая нас, что «пока всё спокойно». Пока.
Обстановка удручающая. Но мы уже пришли в себя, и сейчас, когда непосредственная угроза гибели станции временно миновала, мы не только оклемались, но уже с юмором вспоминаем свои «подвиги».
– Ну, братцы, и перетрухал же я сегодня, – сказал, ухмыляясь, Ваня Петров. – Только мы с Костей отыскали завалящую бочку с бензином, вдруг как грохнет, льдина треснула, и края её полезли друг на друга. Мы ахнуть не успели, как перед нами целая гора выросла. Мы туда-сюда, куда ни ткнёмся, вокруг глыбы трещат, шевелятся. Сунулись в одно место, где вроде проход образовался, а его тут же завалило. Решили, была не была – будем перебираться. Не оставаться же вдали от лагеря, ещё унесёт. И полезли. К счастью, всё обошлось.
– Я тоже, сказать честно, натерпелся сегодня страху. И угораздило меня сунуться в фюзеляж за чайником, будто он последний. Всё вокруг грохочет, трясётся. Конец света. Мечусь в кромешном мраке. Еле нащупал этот проклятый чайник. Выбрался на свет божий, и только тогда стало по-настоящему страшно.
– А меня здоровенная глыба чуть с ног не сбила. Ну, думаю, хана тебе пришла, Курко. Думать-то думаю, а руки своё дело делают, – сказал Костя, разглядывая свои руки, покрытые глубокими, чуть подсох- шими царапинами. – Вроде бы пора драпать, а совесть не позволяет мачту бросить. Ведь без неё на аварийном передатчике ни с кем связаться не сумеешь. Жора тоже говорит – пора драпать, а сам чуть ли не зубами трос распутывает. Хорошо – Комар подоспел.
И действительно, в те страшные часы мы позабыли об опасности, кидались в самое пекло, рискуя провалиться в трещину или попасть под ледопад.
Вечером Щетинин принял радиограмму из Москвы: «Повседневно следим за вашей работой, представляющей огромную, необыкновенную ценность. Уверены, что ваш отважный коллектив зимовки с честью преодолеет все трудности и выполнит задание правительства».
– Михал Михалыч, – сказал, зябко поёживаясь, Яковлев, – может, всё же рискнём и переночуем в старом лагере? Вроде бы лёд утихомирился. А то какой здесь отдых – одно мученье, хоть, как говорят, в тесноте, да не в обиде…
– Вы, Гурий Николаевич, бросьте анархию разводить, – сердито отозвался Сомов. – Ладно торошение. От него мы сумеем убежать. Я боюсь, не ровён час, расползётся льдина на куски, разнесёт в разные стороны, и будем мы тогда аукаться, отрезанные друг от друга.
– Да, пожалуй, вы правы, – нехотя согласился Яковлев.
Ещё одна тревожная ночь на новом месте.
Под утро палатку резко тряхнуло. Петров, стоявший на вахте, выскочил наружу. Вскоре он вернулся, весь запорошённый снегом.
– Михал Михалыч, – сказал он, протирая очки, – на севере началось торошение.
Мы повыскакивали из мешков. Сквозь пелену мятущегося снега в серой рассветной мгле на севере, словно белые призраки, возникли гряды торосов. Они росли на глазах, надвигаясь на наше убежище с неумолимостью рока. А на западе, метрах в ста от палатки, клубились, словно дым лесного пожара, буро-чёрные испарения над огромным разводьем.