– Да у нас полно казаков, хорошо сражаются, храбро!
– Это пока «кадеты» с «золотопогонниками» по их землям шастают, – возразил особист. – Тут казаки нам готовы помочь. Но что потом-то? Что они хотят, казачки эти, вы знаете, нет?
– Как все люди, – не уступал Жадов. – Мира. Счастья. Свободы. Достатка. Чтобы землю свою пахать, детей растить.
– А! Вот тут-то собака и зарыта, дорогой начдив-15. Что такое «своя земля»?
– Как это? – опешил комиссар. – Своя земля – это своя земля! Вековая мечта крестьянская! На своей земле, на себя работать, а не на барина!
– А товарищ Ленин нас учит, что крестьянская среда – мелкобуржуазна и постоянно будет из себя выделять буржуазию среднюю, а потом – и крупную. Сперва – миллионы, десятки миллионов мелких хозяйчиков, потом сотни тысяч средних… а потом появятся и крупные. Дай крестьянину распоряжаться землёй, покупать и продавать – глазом не успеем моргнуть, как увидим новых помещиков, кто землю у бедного соседа скупит.
– Товарищ Ленин несколько не так об этом пишет… – горячо запротестовал Жадов, однако Штокштейн лишь отмахнулся:
– Я знаю. Не надо приводить цитаты. Но диалектически – я прав. Свойство капитала – непрерывно стремиться к самоувеличению, любой ценой и безо всякой цели. Мелкие хозяйчики неизбежно разделятся. Кто-то разбогатеет, кто-то разорится. Разбогатевшие захватят земли обедневших, а их самих превратят в батраков.
– Так и что ж тогда?
– Вы не читали труды Владимира Ильича о кооперации?
– Кооперация – это хорошо, – вступила Ирина Ивановна. – Но она и так есть. И при царском режиме была. Мелкие хозяйчики, как вы выразились, товарищ Штокштейн, объединялись – по самым разным направлениям…
– Это не настоящая кооперация. Настоящая – это когда никакой частной земли, никакого лоскутья наделов, а большие поля, обрабатываемые коллективно, сообща! И не лошадьми, а мощными тракторами! Слыхали о таких?
– Слыхали, слыхали, – отмахнулся Жадов. – Только я вот смекаю, что первое дело – это люди. А трактора – уже потом.
– Аполитично рассуждаете, товарищ начдив! Аполитично!
– Неважно, как рассуждаю. А только учти, Штокштейн, я тебе тут хватать кого ни попадя не дам. И можешь на меня жаловаться хоть самому Льву Давидовичу. Или Владимиру Ильичу.
Несколько мгновений Штокштейн глядел на Жадова не мигая, словно неживой.
– Глуп ты, как я погляжу, – сказал он наконец, даже с оттенком некоей жалости. – На Льва Давидовича тут хвост задрал, а того не понимаешь, что одного слова товарища Троцкого хватит, чтобы тебя враз – и к стенке. И тебя, и всю твою дивизию.
– К стенке – это да, это у нас умеют, – не испугался Жадов. – Вот как с беляками управимся, тогда и разбираться со мной станешь. А пока что делом своим займись, шпионов лови. Но и только.
Штокштейн поднялся, пожал плечами.
– Глуп ты, – повторил он, словно надеясь, что на сей раз Жадов таки потеряет терпение, но тот и бровью не повёл. Яша Апфельберг – тот весь кипел и мало что не подпрыгивал, Ирина Ивановна сидела бледная как снег и неподвижная, как снежная же статуя, пряча руки под столом. Особист на прощание фыркнул, хмыкнул, накинул шинель и пошёл прочь из избы, не сказав более ни слова.