Ирина Ивановна собралась что-то сказать, но тут казак, надсаживаясь из последних сил, выкрикнул в обмершую толпу:
– А заправляет там чёрт истинный, нечистый, Бешанов кличут! Иосифом звать! Он командует, он людей пулемётами класть приказал!
Площадь завопила. Казаки сдёргивали с плеч карабины, хватались за шашки.
– Надо отступить, – шепнула Ирина Ивановна Жадову. – Иначе крови сейчас будет!..
Однако Жадов, не слушая её, вдруг сильным упругим шагом двинулся прямо к всколыхнувшейся толпе.
И так спокойно, так уверенно он шёл, что казаки и казачки сами невольно раздались перед ним. Начдив взобрался на ту же телегу, с которой только что слез казак из Песковатого.
– Братья-казаки! – с болью выкрикнул Жадов. – Не слушайте вы этого! Враньё это всё, царские блюдолизы шлют засланцев, хотят, чтобы пролилась кровь меж нами! Вот я перед вами стою, питерский рабочий, руки мои в мозолях да шрамах, сызмальства на станках трудился! Кто не верит, ступай сюда, покажу! Какой же я вам враг? Разве может рабочий человек русский с русским же казаком такое учинить? Хлеб нам нужен, не скрою, кровь из носу нужен! Но людей без вины убивать… пулемётами… не верю! Разве мои красноармейцы чинили тут хоть что-то подобное? Ну, разве что с девками вашими перемигивались, так пригожи у вас девки, сам бы засмотрелся!
Он ещё пытался шутить, но настроение толпы переменилось.
Она вдруг раздалась вторично, и к подводе, что служила трибуной Жадову, не протиснулся, но с достоинством приблизился старый седой казак, в сине-голубом парадном мундире лейб-гвардии Атаманского полка, с погонами есаула, на груди кресты и медали – небось, ещё с турецкой войны.
Толпа почтительно умолкла.
– Вот что, мил человек, – казак был стар, но держался очень прямо и говорил чисто, без стариковского шамкания, во рту сверкали белые крепкие зубы. – Ступай отсюда подобру-поздорову. Скатертью дорожка, могилкой самовар. Вы там сами по себе, и мы сами по себе. Ты нам зла не сделал, ну, и мы тебе не сделаем. Но хлеба не дадим. А в Песковатый команду отправим, поглядим-посмотрим, что там за турок такой лютует, что за идолище поганое к нам пожаловало…
– Не делайте этого, есаул. – Ирина Ивановна вдруг оказалась рядом с Жадовым. – Иосиф Бешанов – я его знаю. Это воистину чёрт нечистый. Души у него нет, злоба одна. И вокруг себя таких же собрал. Пойдёте вы на него, как у казака принято, грудью, пулям не кланяясь, – и поляжете все. Отряд у него большой, оружия хватает. Без нужды погибнете все, да и только.
Серебристый голос товарища Шульц звенел в сгустившейся вдруг тишине, и всё вокруг смолкло.
– Не шлите никого туда, не ходите. Даром только пропадёте.
Старый есаул глядел на Ирину Ивановну серьёзно, строго, со вниманием.
– Вижу, дочка, что от сердца говоришь. Хоть и красная. Тогда так приговорим, мир, – коль сами Бешанова этого вашего «чёртом» зовёте, так и сами с ними и справьтесь. Тогда подумают казаки, покумекают. Хотя… знаешь сказку, дочка, про умного кота? Который одну и ту же мышь ловил, придушивал да хозяйке приносил? А потом её, мышь эту, выхаживал да выпускал, чтоб его самого не прогнали? Вот и понимай. Сами вы к нам этого Бешанова со сбродом его привели, сами и уводите. А до того – никакого вам хлеба. Решите ударить – кровью умоетесь. Заряжай, казаки!
Слитно щёлкнули затворы. Стволы пока смотрят в стороны, в серое мартовское небо, но нацелиться казаку – доля секунды.
– Хорошо, – вступил Жадов. – Быть посему. Никто ни в кого не стреляет, расходимся миром…
– С Бешановым этим справьтесь, – повторил старик-есаул. – А для верности пошлём мы с вами наших, татарниковских, казачков. Они доглядят.
Колонны 15-й стрелковой дивизии отступали от Татарниковского хутора. С ними ехали и пятеро местных казаков, до зубов вооружённых, каждый при заводном коне. Ехали на юго-запад. Дон готов был уже вот-вот вскрыться, но пока ещё лёд держал крепко.