– Ну мы ведь живы, – невозмутимо сказала она. – Кроме того, что вы собираетесь делать? Поселиться в катакомбах, подобно героям эпопеи о «Кракене», кою так любит наша седьмая рота, уже становящаяся шестой?
– Вы забыли, государыня Ирина Ивановна, что я долго воевал в Туркестане. И что к немирным афганцам хаживать доводилось. Найдётся чем гостей дорогих встретить.
Вера Солонова больше не присылала сообщений и никуда больше не выходила, ссылаясь на усталость от экзаменов. Выдержаны они были на «отлично», подано прошение о зачислении на медико-биологический факультет Бестужевских высших женских курсов (формально, а реально – в Санкт-Петербургский императорский университет); у эсдеков наступило подозрительное затишье, как и вообще в Империи; даже неугомонные социалисты-революционеры поумерили пыл, отсиживаясь кто где.
Казалось, вот-вот начнётся тихое, мирное лето.
Кадеты выступили в лагерь. Как положено, с полной выкладкой, с боевым оружием, шинелями в скатках, полевыми ранцами и прочим обзаведением. Севка Воротников маршировал совершенно счастливый – он выдержал, ни одной переэкзаменовки на осень, из кадет не выгнали и на второй год не оставили! А в лагерях, как говорили старшие, кормят даже ещё лучше, чем в корпусе! Отчего ж не радоваться?..
Не печалился и Лев Бобровский. Экзамены он закончил вторым в роте, сразу после Пети Ниткина, и сейчас он, похоже, намеревался-таки показать «этой Нитке», что физика с математикой ещё не всё, что требуется справному кадету.
Костька Нифонтов шагал с ними рядом, но, в отличие от Севки и Льва, казался мрачнее тучи. Он вообще очень изменился после их путешествия в Ленинград 1972 года. Нет, он не болтал, не проронил о случившемся ни слова. Но сделался замкнутым, молчаливым, много читал, частенько заговаривал с солдатами из обслуживавшей корпус роты. Учился так себе, не хорошо и не плохо, год закончил ровно в середине. Ничем не выделялся, кроме молчаливости. Две Мишени несколько раз попытался с ним разговаривать – натыкался на стену глухого молчания и уставное «никак нет» да «не могу знать, ваше высокоблагородие». Отца Кости и впрямь перевели (уже давно) в Волынский полк, семья уже не билась в такой нужде, а Костя с каждой неделей становился всё мрачнее и молчаливее.
И Фёдор, и Петя держались от Нифонтова подальше. Ирина Ивановна как-то попросила поговорить с ним – Костька только зашипел разъярённым котом:
– Отвали, Солонов. И ты, Ниткин. Не о чем нам разговаривать.
– Так-таки и не о чем?
– Не о чем. – Костя был бледен, кулаки сжаты, ноздри раздувались.
– Чего ты на нас так злишься? Что не оставили тебя в том мире?
– Не твоё дело!
– Как это «не моё»? Мы все в этом вместе, навсегда!
Костик оскалился. Было в его взгляде нечто такое, что заставило бы отступить даже и Севку Воротникова. Потому что случись драка – будет Костька биться вплоть до ногтей и зубов, какое уж тут «в кулаке ничего не держать, лежачего не трогать»!
Не за что было тогда схватываться насмерть, и Федя только пожал плечами.
– Я молчу. И буду молчать, – сквозь зубы процедил Нифонтов. – Только держитесь от меня подальше, вы оба.
Фёдор и Петя переглянулись. Говорить с Костькой и впрямь было не о чем. Точнее, было, но сам он ни за что не хотел.
– Ну, бывай, Нифонтов, – сказал наконец Фёдор.
И действительно, после этого до самого конца года ни он, ни Петя не обмолвились с Костей ни единым словом.