– Я бы готов в кости играть, – рассмеялся Климч, – чтобы эту ночь как-то пережить.
Все задвигались, но Ремиш положил руку на щит, что служил столом.
– Сохрани Боже! – воскликнул он. – Скорей бы молиться! А всё-таки это торжественный день, как канун праздника.
– Правда, – ответил Огон, – кости для другого времени…
Он отклонил заслону шатра. Темно было – и тихо.
Даже от лагеря тевтонцев не доходило уже ничего, кроме двигающихся коней при желобах и лая собак, которых крестоносцы привели с собой.
В шатре залегло молчание. Долгое ожидание превращало в камень… но каждый боялся замкнуть глаза… и те, что сидели немного вдалеке и мимовольно задремали, затем вставали, чтобы не дать себя захватить снам.
То один, то другой заглядывал во двор… не видя ничего.
– Пожалуй, ночь никогда не кончится, – воскликнул отчаявшийся Ремиш. – Как жив, даже ближе к праздникам такой ночки не помню. Крестоносцы её, пожалуй, специально для себя сделали.
Он замолчал… Все насторожили уши, Добек шибко отдёрнул заслону у входя. Где-то вдалеке что-то было слышно… вроде бы тяжёлые шаги в мягких облаках, вроде бы приглушённое качение чего-то по земле…
Не ошиблось их ухо, в глубине этой ночи что-то двигалось, медленно, осторожно, далеко…
Движение это переставало, замолкало, исчезало и возобновлялось…
Старшие задвигались…
– Славек, по шатрам! Пусть не спят, уже что-то слышно…
Сандо и Славек оба выбежали. Из открытого шатра выглядывали любопытные головы, прислушиваясь.
Глухой этот грохот возобновлялся, но ни дня, ни рассвета на небе видно не было…
Ночь не имела конца.
Рассветало, но была ещё ночь, только из чёрной темнота переменилась в белую. В этом сером покрывале глаз также разглядеть ничего не мог, как раньше в чёрной ничего не видел.
День приходил неизвестно откуда, а туман казался всё больше оседающим, а холод пронимал до костей. Влажность обливала всё, свет был мокрый, словно погружённый в воду.
В польском лагере, казалось, всё спит – но ни одни веки не закрылись ни на мгновение. Немцы пировали долго и спали крепко.