Второй психиатр был явно важнее первого, поскольку почерком обладал куда более неразборчивым. В его записях значились вещи вроде «гипнагогические слуховые галлюцинации подтверждаются». («Гипнагогические» означает, что они возникают, когда ты засыпаешь.)
В общем, он сделал кучу замечаний технического характера, я просмотрел их все и понял: беда. И решил попытаться разъяснить все армейскому начальству.
Весь этот медицинский осмотр завершался встречей с офицером, который решал, годен ты для службы или не годен. К примеру, если у тебя имелись какие-то нелады со слухом, именно
Ну, думаю, уж тут-то меня смогут понять правильно. Подходит моя очередь, я вручаю офицеру бумаги, собираюсь все ему объяснить, однако он на меня так и не смотрит. Он видит «Д» в графе «Психика», тут же, не задавая никаких вопросов, тянется к штемпелю, шлепает на мои бумаги «НЕ ГОДЕН» и, по-прежнему глядя в стол, протягивает мне свидетельство о негодности 4-й степени.
Выйдя от него, я сел в автобус на Скенектади и, пока ехал в нем, поразмыслил над случившейся со мной идиотской историей, да и расхохотался – громко-громко, – а после сказал себе: «Боже ты мой! Видели бы они меня сейчас, у них не осталось бы ни малейших сомнений!»
Добравшись до Скенектади, я направился к Гансу Бете. Он сидел за письменным столом и, увидев меня, весело осведомился:
– Ну что, Дик, прошли?
Я соорудил мрачную физиономию и медленно покачал головой:
– Нет.
Тут ему стало сильно не по себе, – он решил, что у меня обнаружили какую-то серьезную болезнь, и потому озабоченно спросил:
– А в чем дело, Дик?
Я постучал себя пальцем по лбу.
Он воскликнул:
– Нет!
– Да!
И Бете завопил:
– Нееееет! – и расхохотался так, что у здания «Дженерал электрик» чуть крышу не снесло.
Я рассказывал об этом многим, и все, слушая меня, хохотали – за редким исключением.
Когда я возвратился в Нью-Йорк, меня встретили в аэропорту отец, мать и сестра. По дороге домой в машине я рассказал им эту историю. Дослушав ее, мама спросила:
– Что же нам теперь делать, Мел?