Если в среднем британка рожает первого ребенка в 28,6 лет, то, полагаю, довольно абсурдно с моей стороны впадать в шок, узнав, что подруга, которой 31 год, в положении. Это же не подростковая ситуация; у меня, к примеру, к тому времени уже была пара седых волосков на лобке. Но тот факт, что мы были в самой середине репродуктивного «окна», не отменял факта, что где-то в глубине души мы все еще оставались компанией 17-летних девчонок, которые рисовали на лице монобровь, собираясь на вечеринку 80-х в нарядах «под Мадонну». В моих мыслях мы только играли во взрослых, разговаривали о взрослой жизни, пробуя ее на вкус перед тем, как «по-настоящему» остепениться. Но когда одна из сверстниц рожает ребенка, истину становится труднее игнорировать.
Время идет, главы жизни одна за другой заканчиваются, и «двадцать с хвостиком» – уже одно из прожитых десятилетий, а не образ жизни.
Не упрекай себя, если это осознание вызывает панику, ностальгию, ярость, разочарование, «хирайт»[7] или растерянность. Твои чувства – это твои чувства, и единственный способ справиться с ними – согласиться с тем, что они реальны и временны. И все же старайся помнить: ни одна женщина не становится беременной только ради того, чтобы заставить близкую подругу почувствовать себя дерьмом. Велика вероятность, что она в этот момент вообще о тебе не думает.
Из всех известных мне реакций женщин на беременность подруги одна из моих любимых – реакция чистого, неразбавленного шока. «Когда я позвонила, чтобы сказать об этом сестре, она была дома у нашей близкой подруги, – писала мне женщина в электронном письме, – она вначале издала вопль, а потом – тишина. Ее подруга взяла трубку и сказала, что сестра убежала принимать душ. До сих пор не могу понять, какая это реакция: плохая или хорошая».
Совместное исследование университета Боккони в Италии и Гронингенского университета в Нидерландах с использованием данных 1170 женщин, из которых 820 стали матерями в период учебы, выяснило, что после того как одна из женщин в каждой паре подруг рожала ребенка, вероятность того, что вторая тоже родит, росла в следующие два года, а затем снижалась9. Короче говоря, когда одна «залетает», происходит временный бум рождаемости в среде подруг, следующих ее примеру.
Двое ученых, возглавлявших это исследование, отнесли данный результат на счет сочетания нескольких факторов. Влияние общества – также известного как старое доброе «давление сверстников». Социальное научение – что означает: видя, как кто-то из близких подруг мужественно борется с недосыпом, маститами, простудами и ползаньем, ты ощущаешь большую готовность пуститься в это приключение сама. И наконец, разделение затрат – если все равно когда-то рожать, почему бы не сделать это тогда, когда и твои близкие, чтобы разделить с ними бремя заботы о детях и получить «по наследству» одежки и игрушки.
В этот список я бы внесла фактор эмоционального разрешения. Когда Элис сказала о беременности, мне вдруг стало казаться, будто я получила письменную лицензию на право хотеть того же. Я больше не была в нашей компании единственной, кто втайне лелеял «наседкины» мечты: мое желание совпало с желанием как минимум одной из подруг, не говоря уже о ее партнере. Если она смогла временно поставить на паузу карьеру, принять удар по дружеским отношениям, перестать веселиться по выходным и начать тратить вечера на поиск информации по крапивнице, наверняка я тоже смогу, правда?
Как утверждает известный профессор философии и когнитивных наук Йельского университета Л. А. Пол, нельзя знать, каким будет для тебя опыт рождения и воспитания собственного ребенка, пока ты его не проживешь10. Невозможно заранее предсказать, будет ли твой опыт позитивным, негативным или средним; невозможно судить гипотетически. Потому-то в информационный вакуум и на беременности ближайших подруг ты выплескиваешь все тревоги, надежды и беспокойство. Их опыт становится мерилом, с которым можно соотносить собственное решение. И прийти можно к любому из трех вариантов – укрепиться в решении не иметь детей вообще, начать попытки забеременеть раньше, чем планировала, или просто осушить бутылку вина и вопить в бездну, пока паника не начнет слабеть.
Реакция зависит от твоих обстоятельств. Для меня, одиночки, подобные явления на время превращали подруг в незнакомок, начинающих жизнь, которая имела мало общего с моей. В стабильных отношениях беременность сверстницы действовала как сигнальная ракета, целыми днями горевшая в небе над головой. Она буквально силком впихивала вопрос о детях в фокус непосредственного внимания, делая меня глухой к рациональным доводам, придавая перспективе рождения ребенка ту актуальность, которую я интернализировала, пока партнер просто об этом не думал.
Когда сын был маленьким, я приветствовала каждую новую беременность подруг с радостью и глубоким чувством сестринства, не похожим ни на что из того, что ощущалось прежде. Теперь, когда у меня есть ребенок и вернулись менструации, меня часто спрашивают, собираюсь ли я еще рожать. Я начинаю ощущать знакомую ползучую зависть, печаль и гнев каждый раз, когда слышу, что одна из сверстниц залетела. Как перестать видеть в жизни других женщин комментарий к нашей собственной? Как разучиться сравнивать себя с окружающими? Как убрать из чувства сестринства составляющую конкуренции? Если бы я знала, друзья мои, то, поверьте, рассказала бы. И уж точно не стала бы сидеть здесь, в трейлере в Эссексе, с собственным ребенком и писать эти строки с гранитной глыбой в груди, глядя на фото УЗИ 12-недельной беременности подруги.
4. Стеклянный младенец
Вот в чем я редко признаюсь другим людям: в моменты самого глубокого уныния порой нравится воображать свои похороны. Нет-нет, я не готова и, учитывая, что на моих глазах умерли два человека, не питаю гламурных заблуждений насчет этого явления. Но похоронная фантазия – одна из тех, к которым я возвращаюсь снова и снова. В завещании выражена последняя воля: чтобы всех, кто когда-либо бросал меня, принижал, унижал, переспав со мной, недобро отзывался, преследовал, насмехался над моими попытками обольщения или публично макал меня носом в лужу, – чтобы всех до последнего каким-то образом заставили сидеть в первом ряду на панихиде. В данном сценарии я, естественно, невероятно успешная и любимая писательница, телеведущая и (почему бы и нет?) благотворительница. Репортажи с похорон будут транслироваться по всей стране, и каждый раз, когда очередная знаменитость будет вставать, чтобы произнести слезоточивую речь о моем остроумии, красоте и феноменальном успехе, камеры дадут крупный план лиц всех этих жалких тряпок, ничтожеств, стремившихся причинить мне боль. Их прилюдно застыдят за то, как они со мной обращались; они станут вымаливать посмертное прощение.
Повторюсь, я не так часто признаюсь в этой фантазии и прекрасно сознаю: она выдает во мне натуру нарциссическую, а может, и психопатическую. Но я ни на секунду не сомневаюсь, что у большинства есть собственные варианты похожей фантазии. Сценарии будущего, где ваши профессиональные достижения становятся бальзамом на раны неудач в личной жизни. Фантазии о мести, основанные не на насилии или жестокости, а просто на превосходстве. Как говорил необъяснимо популярный любимчик радиостанции
Очевидно, для меня – и, вероятно, для многих других женщин моего поколения: работа, секс, идентичность, самооценка, деньги и статус переплелись в куда более запутанный клубок, чем я готова признать. Сколько людей нашли партнера в любви и жизни благодаря работе? Сколько справлялись со скорбью, с головой бросаясь в работу? Скольких друзей вы обрели на работе? Как часто после работы вы ходите в бар, вместо того чтобы ехать домой, в пустую квартиру? Сколь многие из нас были бы огорчены, если бы им не приходилось почти каждое утро выволакивать себя из постели ради того, чтобы отправиться на работу? Граница между работой и «жизнью» – возможно нездорово, вероятно неизбежно – так же размыта и нечетка, как вид из заиндевелого автобусного окна морозным январским утром. Вот почему для многих работа играет огромную роль в «годы паники», подталкивая вперед, формируя идентичность, давая занятие, пока мы пытаемся состряпать для себя будущее, в котором сможем процветать.
Через пару месяцев после того, как Элис оглушила меня сногсшибательной новостью, я сидела за длинным деревянным обеденным столом в доме подруги Рафи, пила красное вино, от которого постепенно чернеют зубы, и развлекала ее соседок по квартире рассказом о выставке, на которой побывала, чтобы написать статью для газеты «
Не так уж часто вызывающе-красочный фрейдистский кошмар вторгается в твою профессиональную жизнь и бьет прямиком в матку. И вот сегодня выдался как раз такой день. Я вошла в первый зал выставки, и ко мне тут же подрулил молодой сотрудник галереи, держа на руках экспонат ручной работы – пустотелого, выдутого из стекла младенца, примерно шестимесячного на вид[8]. Не говоря ни слова, он вручил младенца мне. Скажу честно, для меня, стоявшей на пороге тридцатилетия, это было немного чересчур.
Когда скульптура надежно угнездилась в моих руках, я испустила неслышный вздох, а потом нерешительно посмотрела на крохотное, обращенное ко мне личико. И увидела… пол галереи. Только твердый черный пол под ногами. Никакого младенца, лишь прозрачное стекло и очень чистый пол. И все же на меня необъяснимо нахлынули все страхи, томления, радости и желания, которые способен пробудить настоящий ребенок. Я подумывала, не поцеловать ли его; я представляла, как роняю его. Сердце глухо бухало, шея начала затекать, а я полуобморочно воображала, как это драгоценное и, вероятно, крайне дорогостоящее творение разлетится на тысячу осколков у моих ног у меня на глазах.
– Ладони так вспотели, что я даже испугалась, что подо мной натечет лужа, – говорила я одной из соседок Рафи, загоняя назад воспоминание и заново наполняя бокал.
Когда я наконец выпустила из рук стеклянного младенца, передав его со смесью сожаления и облегчения другой молодой журналистке, и перешла в следующий зал, там обнаружилась длинная полка, заставленная подставками для яиц со сваренными вкрутую яйцами. Конечное число яйцеклеток. Вот даже не сомневалась! Каждая из нас, посетительниц, должна была облупить и съесть одно прямо здесь, в галерее. Этакий акт творческого выражения, вкус которого внезапно стал отдавать каннибализмом. Художница даже выставила маленькие солонки и перечницы – вечное партнерство взаимодополняющих друг друга приправ, совершающих бдение над яйцами, число которых не бесконечно. В те дни галерея была напитана символизмом гуще, чем католическая церковь, и я была бутовым камнем в руках художницы.
Я ходила по выставке, корябая заметки в маленьком красном блокноте, с лицом, на котором застыла та улыбка, которую обычно видишь в научно-популярных фильмах о рентгенологических исследованиях шейки матки, и старалась не подавиться жарким сгустком паники в горле. «Это моя работа, – твердила я себе. – Я разумный человек, профессионал, интеллектуалка. Я руководствуюсь логикой, языком и теорией. Я не какая-нибудь неукротимая зверюга, крадущаяся по Лондону на запах пота и белка множества неоплодотворенных яиц. Это просто работа – ничего личного».
ebooksa