В тот странный сентябрьский день, стоя в галерее, держа на руках стеклянного младенца и чувствуя, как меня захлестывает изнутри вал неистовства, стыда и жажды, я делала свою работу: реагировала на стимул, чтобы передать переживание другим в письменной форме. Я вела себя как журналист и критик. А еще была самой собой: теплокровной, разумной, гормональной биологической личностью, захваченной «потоком». «Потоком». Я столкнулась с физической манифестацией всех решений, принять которые не была способна. Я смотрела в будущее не то чтобы материализованное, но осязаемое и маячившее на горизонте. Я пребывала в мире работы, глядя на материнство и паникуя из-за очевидных противоречий, компромиссов и неопределенности, лежавших передо мной. «Годы паники» – это расчеты, включающие секс, деньги, биологию и власть. Пережить их можно, но требуются действия, оружие и союзники.
5. Три десятка
Немая сцена в банкетном зальчике над пабом в Хакни: бывший бойфренд за моей спиной стоит за диджейской стойкой, мужчина, в которого я влюблена, стоит рядом со скоро-уже-бывшей женой моего отца, старые школьные и университетские друзья на заднем плане, с расплывающимися лицами, и я – пялюсь в изумлении на мать, которая идет ко мне с полным блюдом огня. Все начинают петь «С днем рожденья тебя», пламя превращается в свечи, и я гадаю – примерно в восемьдесят седьмой раз за вечер, – не врезались ли у меня брюки в лобок и не видит ли это кто-нибудь.
Тридцатый день рождения превратился, по сути, в свадьбу без жениха. Я пригласила подруг по университету, большинство сотрудников из редакции, сестер, крестных матерей, кузин, друзей из школы, бывших соседок по съемным квартирам, бывшего, его друзей, людей, с которыми познакомилась благодаря плаванию, знаменитостей, у которых брала интервью, людей, которые приглашали меня на свои свадьбы, бывших коллег, друзей семьи и – в приступе безумной храбрости – обоих родителей. Они почти двенадцать лет как не бывали вместе в одном помещении, а в последний раз их общение вылилось в язвительный диалог по электронной почте по поводу какого-то счета за газ и электроэнергию. Потребовалось меньше трех реплик с каждой стороны, чтобы он переродился из язвительного в апокалиптический. Еще пригласила четверых мужчин, с которыми надеялась переспать, пару приятелей, с которым не виделась почти десять лет, и горстку знакомых, которые, очень хотелось верить, со временем должны перейти в разряд друзей.
Приглашения изготовила сама: три мои фотографии в раннем детстве с тремя повторами тех же композиций теперь, в возрасте 29 лет. Там была я в розовом кардигане, бегущая к камере при сильном ветре (воссоздано на болотах у моего дома). Я, убирающая столик в поезде, одетая в какую-то превосходную вязаную штучку (воссоздано за обеденным столом дома). И первое школьное фото (воссозданное на чердаке в доме матери): я в розовом джемпере из полиэстера, купленном в супермаркете. На приглашениях написала большими белыми буквами: «Мне бы очень хотелось повидаться с тобой. Я считаю тебя прекрасным человеком». Ниже добавила: «Будет выпивка. И еда. И танцы. В смысле, вечеринка». Еще более мелкими буковками: «Приводи приятелей. Никаких подарков».
Забавно, искренне, непринужденно, думала я. Не слишком умоляюще? Нет. Не слишком много гордыни? Надеюсь, нет. Кто-нибудь вообще придет? Кто знает!
Настигшая меня парой месяцев раньше мысль, что я встречу этот день рождения в статусе одиночки, осознавалась спокойно и тихо, словно наблюдаешь, как мобильный телефон летит в воду и ложится на дно реки: все уже случилось, ничего нельзя сделать, чтобы это изменить. Всего два года назад я была уверена, что войду в четвертый десяток рука об руку с бойфрендом – с мужчиной, с которым впервые поцеловалась в день своего 22-летия, с мужчиной, который помог мне бросить его меньше двух лет назад и приехал в тот вечер, чтобы помочь (опять!), привезя часть музыкальных альбомов, которыми некогда были заставлены все стены нашей общей квартиры.
Но так уж случилось. И наверное, я была не против одиночества как такового. И, как часто случается во время «потока», знание, что что-то точно не случится, принесло такое же облегчение, как если бы оно точно случилось.
Почти весь год, пока мне было двадцать девять, меня спрашивали, чего я хочу достичь «к тому моменту, как исполнится тридцать». Вопрос-то мерзенький, и его следовало бы объявить вне закона. Однако я уверена: всех нас спрашивают о чем-то подобном – и мы грешим тем же самым. Этот вопрос плодит совершенно ужасные списки, манифесты и намерения в среде моих сверстниц, включая подругу, которая впала в такую панику, перечисляя «30 дел, которые я хочу успеть до 30», что вписала туда «научиться ездить верхом» аж целых три раза. И отметить дату – полных тридцать лет – значило положить конец не только дурацким планам, но и чувствам вины, стыда, паники или отвращения, вызванным неспособностью их реализовать.
Как и многим, мне попросту не довелось отпраздновать тридцатник в прибрежном коттедже у костра с бойфрендом. Не было возможности провести этот день в «доме на колесах» у подножия горы вместе с отцом моего ребенка. Не было шанса, что я встречу тридцатилетие беременная, помолвленная, в собственном доме или глядя в глаза человека, который захочет провести остаток дней, сплетаясь со мною в романтической любви.
Хотя у меня отсутствовали буквально все характерные признаки взрослого, эмоционального и материального успеха, до меня дошло: я все равно могу закатить достойную вечеринку.
Я пригласила бы всех, кто привносил в мою жизнь радость и воодушевление, и поблагодарила бы за то, что они любят меня. Платье надевать не стала. Вместо него откопала в залежах трусов блескучий черный комбинезон, который прикупила в магазине женского белья в переулке у Петтикоут-Лейн в Уайтчепеле двумя годами раньше. Предназначался он для похода на концерт Грейс Джонс, после того как я уверилась, что из имевшейся одежды для этого ничего не подойдет. Когда покупала, миниатюрная женщина в кардигане и сари, владелица магазина, совершенно спокойно поинтересовалась, не нужны ли мне чулки в сеточку. Я вежливо поблагодарила и отказалась – мол, спасибо, этого вполне достаточно.
Накануне вечеринки я расчистила место на полу в кухне и методично вырезала двадцать одну серебряную букву: слова «отличная работа, мам!» надо было пришить к передней части комбинезона, а к спинке – дату и вес при рождении. Потом часа три вручную пришивала. А к вороту пристрочила огромный кусок белой сетки на манер елизаветинских воротников. Поскольку это моя «свадьба с собой», я хотела одновременно выглядеть сексуально и вызывать восхищение; быть броской и праздничной; устрашающей и гламурной. В моем представлении должно было получиться нечто среднее между Дэвидом Боуи и боксером среднего веса. Во время мероприятия мама подходила к каждому, кто оказывался на расстоянии локтя, и шипела театрально:
– Она нашила слово «мам» прямо поверх своей сами-знаете-чего!
Намереваясь назначить какую-нибудь важную роль отцу – и тем самым напомнить, что ему как родителю полагается оказывать мне какую-никакую поддержку и помощь, – я попросила его украсить помещение. Он и его почти-уже-бывшая жена в тот момент находились в процессе одной из многочисленных и учащавшихся размолвок. Но тем не менее на праздник приехали все – в машине, набитой бархатом, золотом, блестками и драпировками, которые превратили банкетный зальчик в нечто похожее на уборную драг-квин. К тому моменту мне все было до лампочки, но теперь, задним числом, понимаю, какой это жест доброй воли в то время, когда они, должно быть, переживали жесткий стресс. Поскольку это «свадьба для одной невесты», я позаботилась, чтобы еды было вдоволь, в том числе четыре подноса бургеров, салаты и примерно 87 мисок с чипсами. Наверное, весь зал благоухал, как закусочная на колесах. А еще многострадальная и практически святая матушка испекла торт, которого хватило бы, чтобы накормить целую армию.
Кстати, в своей речи (да, разумеется, без речей не обошлось – ведь это, как я не устаю повторять, моя единоличная «свадьба») я не воздала своей матери должное. Даже не приблизилась к этому. Мама – неподвижная точка во вращающемся мире, главная союзница, великодушная, энергичная, отважная, неутомимая, умная, красивая, добрая и неподдельно веселая женщина, которой я обязана всей жизнью. Мне следовало встать перед всей честной компанией и рассказать каждому, кто пожелал бы слушать, что она – свет моей жизни, я люблю ее, как воду, и она необходима мне так же, как кости в собственном теле. Следовало поблагодарить ее за каждый мой успех и за неколебимую поддержку после каждой неудачи. Следовало упомянуть о том, сколько лет она бескорыстно кормила, учила, обнимала, воспитывала и развлекала меня ценой собственной свободы и комфорта. Стоило рассказать о том случае, когда, шестилетняя, я прибежала к ней, задыхаясь от паники из-за невыполненного домашнего задания по Тюдорам, а она без единого слова взяла мое лицо в ладони, вгляделась в глаза с выражением любви и сочувствия и глядела так долго, что я перестала плакать, успокоила сердечко и вновь собрала мир в фокус. Надо было рассказать, как во время одного пикника, когда я была чуть выше колена, мама стояла, как вкопанная, между мной и табуном лошадей, глядя на их бьющие в землю копыта и фыркающие горячим паром ноздри, пока они не ускакали прочь. Следовало заставить всех присутствующих поднять ее на руках к небу, точно королеву. Не только потому что она великая женщина, но и потому что (как я осознала с невероятной ясностью за год, начавшийся с рождения сына) дни рождения должны быть праздниками той, которая родила, а не того, кто стал на год старше.
Не может быть большей любви, чем любовь той, кто рискует жизнью, чтобы положить начало жизни другого человека. По последним приблизительным оценкам ООН, в мире за 2017 год 295 000 женщин умерли от осложнений, связанных с беременностью и деторождением, которые можно было предотвратить14. То есть по 810 женщин в день. Примерно по одной каждые две минуты. Если сложить все войны, первопроходческие экспедиции, восхождения на все горы, научные эксперименты, террористические акты и великие скачки человеческого рода, мужчины никогда не подвергали себя такому существенному и постоянному риску гибели, как женщины, просто пытаясь дать жизнь следующему поколению. Каждый человек, погибший смертью храбрых, рожден женщиной, рискнувшей собой, чтобы его родить. Так что – нет, я не воздала матери должных почестей на той вечеринке. Я никогда не выплачу долг перед ней, никогда не сумею адекватно ее поблагодарить. И это тоже, как я теперь понимаю, удел матерей.
Как и большинству невест, секса мне в тот вечер не досталось. Вместо того чтобы встретить новый год жизни, переплетаясь конечностями с высоким, темноволосым, темноглазым мужчиной с нежными губами и низким чувственным смехом, я проснулась утром после тридцатого дня рождения в постели с лучшей подругой, Элис. Она была беременна и в самый разгар токсикоза, хронической усталости и эмоциональной непредсказуемости, которые влечет за собой подобное состояние. Хотя невозможно отрицать физическую пропасть между нами в то утро – во всем, начиная с кольца на ее пальце и заканчивая выпуклостью живота, – мне на ум не приходит ни один человек, рядом с которым было бы приятнее проснуться. Столько ночей в «двадцать с хвостиком» мы с Элис проспали вместе! – свернувшись калачиком на полах бывших складов в Бирмингеме, пахнущих дешевым сидром и сырными тостами. В студенческой квартирке, где я до бессонницы запугивала себя каким-нибудь «ужастиком». В сарайчике, выстроенном в саду родителями после того, как нечаянно, выбирая дом поменьше, купили тот, где оказалось слишком мало жилых комнат. В маленьком домике у моря, где готовили ризотто, пили виски и воссоздавали музыкальные клипы на каменных стенах береговых оборонительных сооружений. Может, я и не была в тот момент влюблена, зато была любима, и это любовь, уже выдержавшая испытание временем, расстоянием, переменами, разочарованиями, беременностью, работой и психическим расстройством (с моей стороны: Элис категорически и порой раздражающе стабильна).
Первая мысль, которая посетила меня в то сухоглазое, похмельно-яркое утро: вот теперь как минимум можно перестать переживать из-за того, что мне скоро тридцать. Не могу доступно объяснить, насколько серьезным дедлайном стал тридцатник в моих мыслях – этаким конкретным судным днем, когда либо останешься жить, либо умрешь, в зависимости от степени материального успеха. Если удалось прийти к тридцатилетию с ипотекой, ребенком или, самое малое, с партнером – тебе позволено жить. Этап пройден. Заберите выигранные 200 фунтов. Не сумела достать планку вовремя – и, как несушку, встретившую очередное утро без яйца, тебя изымут из курятника и пустят в расход. Так что тем утром, когда выяснилось, что солнце встало, электричество не отключено, а тело по-прежнему дышит, я ощутила облегчение. Более того, почувствовала нечто вроде радости: мне тридцать! А я еще здесь.
Разумеется, у облегчения была и другая сторона. Как человека, в глубине души пессимистичного, меня порадовало, что к этому важному перевалочному пункту я пришла в состоянии «нечего терять». До меня дошло: основные вехи тридцатилетия – просто символы, и у меня ни одного не было. Но если не было на тот момент партнера и привязанностей, то и разочарование не грозило. Паника, которая была главной характеристикой «потока», на самом деле состояла из страха потери. Я паниковала, думая о возможности потерять любовь, теоретически возможное будущее, деньги, статус, друзей и – заглядывая дальше – партнера, ребенка и собственный рассудок. Так что тридцатый день рождения без бойфренда, без работы (из-за недавнего и не то чтобы совсем неожиданного сокращения, когда благотворительная организация, где я трудилась, наконец закрылась из-за отсутствия финансирования), без ипотеки и собственной семьи означал, что мне на самом деле почти нечего терять. Я лежала пластом на полу, и дальше падать некуда. Если это прозвучит несколько мелодраматично… да, пожалуй, так и есть. В конце концов, я здорова, у меня есть кое-какие сбережения, изумительные друзья, родители, которым я небезразлична, невероятная свобода, и я могла поджарить себе тосты в любое время дня и ночи несмотря на то, что почти ничего не знала о принципе работы электричества.
ebooksa