Стоя на голых стропилах кухонной крыши в отцовских старых джинсах и брендированной футболке из строительного магазина, приколачивая шифер и вымеряя углы, я говорю отцу, что мне нужно ему кое-что объяснить. Мне очень жаль, но я, возможно, никогда не сделаю его дедом.
Это не жалоба, не крик души и не взрыв гнева. Я не хочу, чтобы он искал решение или изливался сочувствием. Просто ему пора осознать: мне тридцать, я одинока, мне предстоит ранняя менопауза, и математика работает против меня. Я не переживаю. И ему не следует. Я беру гвоздь из стоящей между нами коробки. Примериваю к отверстию, которое предварительно просверлила в левом верхнем углу шиферной плитки. Мой отец – мужчина, который так или иначе играл роль отца в жизни четырех дочерей и был младшим из шестерых братьев и сестер, – начинает плакать. Я на него не смотрю. Зажимаю гвоздь большим и указательным пальцами и продолжаю бить молотком.
К лету 2015 года я уже полтора года как живу одна и полностью перешла на фриланс. Это такой среднеклассовый способ сказать, что меня уволили по сокращению, и я пыталась понять, смогу ли стать настоящей журналисткой и писательницей без защищенности и жесткого распорядка офисной работы, чтобы оплачивать счета. Я много слушала Джоан Баэз и Джони Митчелл, перестала есть мясо и снова съехала от мамы в квартирку, снятую вскладчину со старой университетской подругой, которая только что вырвалась из длительных отношений, дома, работы и воображаемого будущего. Я решила говорить «да» в ответ на абсолютно любое предложение, какое пришлют, – поручение, вечеринка, журналистская командировка, любезность, работа на замену, какая-либо задача. В результате дел стало много, как никогда. Во всех областях жизни я пахала на износ. Я пробегала по 10 км как минимум трижды в неделю, каждый день колесила по Лондону на велосипеде, начала выступать в камеди-клубе, еженедельно шила новые наряды из ткани, купленной на Ридли-Роуд-Маркет по 80 пенсов за ярд[10]. Нашла нового парикмахера, иракца-цирюльника средних лет, на Лондонском мосту (помню случай, когда вошла в парикмахерскую и застала его полирующим лысину одного мужчины вафельным полотенчиком, в то время как коллега подравнивал бороду клиента электрической бритвой). У меня нарисовались мышцы, меня публиковали в национальных газетах, я превращала лицо в фарс с помощью блога, где воссоздавала знаменитые портреты, используя в качестве реквизита хлам в доме. Я плавала в ледяных реках, искала одобрения незнакомых людей в интернете, проводила время со старыми школьными друзьями, отжималась на рассвете на болотах подле дома, слушала
Я сажала в крохотном садике цветную капусту и клубнику, ездила пьяная на велосипеде, требовала возмещения транспортных расходов, выступила на камеди-вечере в Южном Кенсингтоне в кроссовках и спортивном костюме, а потом решила пройти пешком 12 км до дома – одна. Трое разных мужчин возили меня на свидания на Бичи-Хед[11]. Трое! У меня появилась новая соседка по квартире, блестящая юмористка, которую я обожала, которой восхищалась и с которой чудесным образом подружилась в тот год, когда разорвала отношения с бывшим бойфрендом. Я перестала краситься, часами трепалась в «гуглочате», вместо того чтобы работать, флиртовала с людьми в других городах и однажды в воскресенье дома у мамы смотрела «Пуаро».
Я чувствовала себя гибридом, промежуточной личностью, срединной точкой.
Я была одновременно прежней Нелл в эпоху «до отношений» и новой Нелл эпохи «после разрыва». Я была физически сильна и эмоционально уязвима; строила карьеру и зарабатывала меньше, чем большинство друзей. Я хотела, чтобы меня любили все, и потеряла веру в отношения. Мне было тридцать. Я была огненным расплавом.
В тот день, когда я стояла на крыше в полумиле от дома, где выросла, и слушала, как плачет отец, первой реакцией был гнев. Как он смеет плакать?! Почему он не играет по моему сценарию? Вот она я, свободная, состоявшаяся, сильная женщина, говорящая ему, что у меня, возможно, не будет детей, что, возможно, мне не нужны дети, чтобы самореализоваться. Ему следовало впечатлиться, быть на моей стороне. Второй реакцией стало этакое садистское удовольствие. Я заставила папу плакать! Мой образ жизни, потенциальная безнадежность на личном фронте, очевидная неспособность найти точку опоры сокрушили отцовский дух. Студентка-отличница, прирожденная музыкантша, состоявшаяся выпускница и публикуемая журналистка, которой он мог похваляться перед всеми, так его подставила. Я не сделаю его счастливым, не подарю внуков, откажу в удовольствии увидеть новое поколение, несущее его кровь. После многих лет фрустрации и разочарований, вызванных поведением родителей, я смогла нанести встречный удар. Я брала власть в свои руки.
Разумеется, эта власть никогда не была – и никогда не будет – ничем иным как иллюзией. Жить в человеческом теле – значит существовать в состоянии неопределенности. Мечась по миру, выковывая для себя жизнь из профессионального успеха, личной драмы и физической силы, я в то же время увязла в гражданской войне против собственной утробы. Она заставляла меня принять решение в отношении того, над чем я не ощущала никакой власти, и угрожала отобрать право на это решение, если буду слишком долго откладывать.
Как выразилась Терри Уайт в тот день, когда мы сидели и обсасывали тему сексуальной несправедливости современного мира задолго до того, как ее жизненный путь сменил направление и она забеременела: «Это – неведомое».
– Я по-прежнему уверена, что не хочу иметь детей, – говорила тогда Терри, – но, думаю, мало кто не сомневается в таком решении. Я не могу ничего сделать, чтобы осязаемо прочувствовать этот опыт, не могу его попробовать. Ясность, к которой я всегда стремилась и всегда приходила во всех остальных областях жизни, в данной области недостижима. Я способна принимать большие решения. Но этот вопрос всегда был в сознании вопросом, который я не могу решить. Я думаю, что нашла верный ответ; я не считаю, что мне следует иметь детей или что я буду их иметь. Но тот факт, что я все еще могу это сделать, – вот что продолжает клевать мне мозг.
Тук-тук-тук. Снова, и снова, и снова. Это лишает сил.
У некоторых женщин эту долбящую панику конечной фертильности в итоге заглушает решение родить в одиночку. Например, есть у меня подруга Фреда – коллега-журналистка, с которой я познакомилась на лестнице мельбурнской городской ратуши во время камеди-фестиваля в 2015 году. Тогда я очень мало задумывалась о долгосрочных планах, зато много размышляла о том факте, что наконец-то нашелся человек в этом странном полушарии, который с полуслова понимал меня, стоило упомянуть
– Я всегда представлял себя как человека с детьми, – говорила Фреда, когда мы разговаривали по мессенджерам за считаные недели перед премьерой ее выдающегося документального фильма «Морской конек». – Я не думала о себе как о папе или маме – но думала о детях, которые у меня появятся. В этом плане желание иметь детей было совершенно независимым от вопроса, как именно я обзаведусь ими.
Несмотря на наши в какой-то мере разные жизни, есть один важный момент, в котором мы сходимся: страх перед конечной природой фертильности ускоренно подтолкнул нас к принятию решения, которое полностью изменило жизнь.
В свои «двадцать с хвостиком» мы верили, что наши часики тикают.
Это ощущение – что тебя поставили на счетчик – было мне очень знакомо.
– Я не в курсе, насколько это похоже на то, что описываешь ты, – говорила Фреда, когда мои губы тронула улыбка. – Но я буквально не знала, не стану ли со дня на день бесплодной.
И поэтому приняла решение: уехать из Австралии, вернуться в тот приморский городок, где выросла, купить дом и родить ребенка. Страшно ли было ей делать это в одиночку? Становиться матерью-одиночкой?
Фреда, по ее словам, не смогла бы этого сделать без феноменальной поддержки со стороны родителей. Благодаря им она может посвятить себя воспитанию ребенка в такой мере, которая недоступна многим женщинам.
Рекомендовала бы она становиться родителями-одиночками другим людям в их «годы паники»?