– Быть родителем – это часть моего предназначения; просто таково мое внутреннее устройство, – улыбаясь, сообщила она. – Но что, если у человека нет этого стремления? Если ты можешь представить жизнь и будущее – счастливое будущее – без детей? Тогда, может, и не стоит. Это трудно, – подчеркнула она.
Мы обе посмеялись. А потом вздохнули.
Говоря отцу, что у меня, возможно, не будет ребенка, я проводила линию фронта: разбивала свой лагерь на стороне бездетности в порядке самообороны. Я ни в коем случае не хочу сказать, что люди, не желающие иметь детей, делают это из агрессивных или ошибочных намерений.
Совсем наоборот: я полагаю, те, кто до спинного мозга уверен, что не будет рожать и не хочет быть родителями, абсолютно правы.
Их следует уважать и защищать. Бог свидетель, миру не нужен бесконтрольный рост населения или дополнительные нежеланные дети. Но это не означает, что их решение не будет таким же трудным, турбулентным или временами противоречивым, каким было мое собственное.
Родительство – одно из немногих совершенно необратимых человеческих решений. Даже если вы отдаете ребенка на усыновление или под опеку, позволяете увезти из страны или он умирает, вы все равно в каком-то смысле остаетесь родителем. Сталкиваясь с подобной реальностью, крайне разумно решить, что вы этого не хотите. Это разумное, логичное, может, даже альтруистическое решение, учитывая огромное ядовитое бремя, которым стало человечество для нашей обитаемой планеты. Но я не была ни рациональна, ни разумна, ни альтруистична в тот день, когда велела отцу оставить надежду. Я примеривала на себя добровольную бездетность из-за страха, что это все равно случится против моей воли. Если у меня кончатся время и возможности, думала я, с тем же успехом я могу признать это решение своим.
В кафе на вершине холма с видом на искусственный водоем и очистные сооружения я говорю матери, что мне жаль, но, возможно, я никогда не сделаю ее бабушкой. Она печально улыбается. Гладит меня по голове. Внезапно я захлебываюсь слезами и смотрю, как они капают на пластиковый садовый стол между нами. Гнев и жестокость уступают место печали. Вероятно, потому, что мама стремится уверить меня, что она не возражает, я ощущаю нутром груз вины и утраты, который неизбежно сползает в жалость к себе. Она говорит, что в ее учительской жизни было полно маленьких детей, ей все равно, что подумают подруги, все равно, как я буду жить, при условии, что я буду счастлива. Я так благодарна, эта доброта приносит такое облегчение! И в то же время без деревянных стропил чужого мнения, по которым можно вволю погрохотать молотком, с которыми можно побороться, я вынуждена предстать перед фактом: перспектива бездетного будущего делает меня неуверенной; может, даже несчастной.
Такие колебания в подходе легко счесть непоследовательностью или ненадежностью, списать обе крайности на «просто ощущения». В действительности это меняющееся, неверное, ненадежное ощущение абсолютно неотделимо от «потока». Это сама суть чудовища. Когда время, обстоятельства и биология вынуждают задаваться вопросом, чего ты хочешь от будущего, ты вынуждена смотреть в лицо непредсказуемости жизни. Мы не знаем, что случится, и поэтому не можем сказать, чего хотим. Поскольку обстоятельства изменчивы, будут колебаться и чувства. Человеческая жизнь неопределенна. Уверенный переход на ту или иную сторону любого решения может казаться проявлением силы, но в действительности любая позиция так же хрупка, как созревший одуванчик. И, давайте говорить честно, принимать решение насчет ребенка – сущий ад.
Как выразилась Терри, «чем дольше живу, тем больше уверяюсь, что решение родить ребенка – штука небинарная; думаю, мы принимаем его и отказываемся от него чаще, чем готовы признать».
Так что – да, я сказала одному родителю, что не буду рожать ребенка, и была уверена, будто это мой выбор. Я сказала другому родителю, что не буду рожать ребенка, и почувствовала его не своим. Здесь нет противоречия: это правда.
Интересный вопрос в другом: почему я вообще ощущала потребность говорить об этом с родителями? Почему чувствовала, что задолжала им объяснение? Почему считала своим долгом обеспечить их потомками? Они оба решили иметь детей с другими людьми, оба размазали нуклеарную семью по стенам, как цистерну кетчупа. Так почему же я все равно ощущала, словно огорчаю их, не заводя собственную «нормальную семью»? Несмотря на то, что я семнадцать лет прожила бок о бок с их катастрофическими отношениями и в девять лет умоляла их расстаться, стоя на лестнице; несмотря на фантастические примеры одиночного материнства, бездетной взрослой жизни и нетрадиционного совместного родительства, которые видела вокруг себя, я все равно считала должным извиниться перед родителями за то, что до сих пор не нашла хорошего мужчину и не родила. Я по-прежнему паниковала из-за того, что могу не успеть сделать это «правильно». Я по-прежнему хотела для начала найти надежного партнера.
Тем летом, после дурных вестей, я пережила странное приключение – прогулку с обоими родителями. Возможно, вы не видите в этом ничего экстремального, но на тот момент они практически не общались пятнадцать лет. Даже на дне моего рождения. Однако в то время отец готовился вылететь с черного хода второго развода – и, как делают многие, пользовался возможностью помириться с последней женщиной из тех, с кем расставался. А именно – с моей матерью.
Бесспорно, грязи разгребать пришлось бы немало. Почти два десятка лет их отношения были самыми несовместимыми, неприятными и временами самыми бурными, какие я только видела в жизни. Каждой мышцей и каждым органом до сих пор помню тот жесткий, разъедающий стресс, наполнявший меня, когда я сидела за обеденным столом, в спальне, в машине, на лестнице или перед диваном и слушала вопли, ругань, шипение, глухие удары, безжалостную войну их ссор, длившихся часами. Они выбегали друг за другом в сад, размахивая каким-нибудь носком, или листом бумаги, или полупустой банкой, которая в тот момент работала как фокальная точка для их взаимной ненависти, разочарования, фрустрации и жалости к себе. Они ломали кресла. Они пробивали дыры в стенах. Ссорились из-за чего угодно, от майонеза до музыки, от биологии до жизни после смерти. Никогда больше я не видела двух людей, так же сцепившихся во взаимном недовольстве, однако не способных и не желающих из этой сцепки высвободиться.
Наконец за три недели до моих школьных выпускных экзаменов они расстались. Момент подобран феноменально дерьмовый, настолько явно подгадан, чтобы насолить именно мне, что я сказала обоим: «Если вы когда-нибудь сойдетесь, я ни с одним из вас не заговорю». Семнадцать лет я наблюдала, как они орали, царапались, разбегались, колебались, медлили, паниковали, снова сходились, старались быть вежливыми, исчерпывали терпение, срывались, ругались, спорили, ненавидели, расходились, страдали от одиночества, паниковали, спали вместе, прощали, пробовали снова, а потом вели себя так, будто ничего не случилось. Лично я была сыта этим по горло. Что бы ни происходило, в любом случае мне полагалось подыгрывать. Когда они были вместе, приходилось истово веровать в их союз. Когда были врозь, мне полагалось играть партизанку. Вот только вчера я спускалась со второго этажа в безмолвный, разоренный дом, полный невысказанного раздражения и едва сдерживаемой ярости; а сегодня заставала их целующимися в кухне и спрашивающими, не хочу ли я напечь пышек. Сущее безумие! Я понятия не имела, что из этого настоящее. Я ничему не могла доверять.
Когда люди говорят, что остаются вместе ради детей, они рассказывают себе лживые сказки, настолько опасные и порочные, что у меня от этих слов горят вены. Люди остаются вместе из-за финансовой взаимозависимости, из страха остаться в одиночестве, из-за болезней, невозможности позволить себе жилье, религиозных убеждений, социального давления и научения, покорности или трусости. Вовсе не ради того, что лучше – для детей. Воображать, будто вы каким-то образом защищаете, поддерживаете семью или проявляете заботу, в то же время ежедневно подвергая ее самым вредоносным, ядовитым и гнетущим проявлениям человеческого поведения и взаимодействия, просто смешно. Дети все понимают и осознают. Они умеют читать язык тела, ловят подтекст и ощущают вкус напряжения в воздухе так же хорошо, как любой взрослый. И если вы не проявите благоразумие, однажды они напишут книгу и расскажут миру всю подноготную.
За «годы паники» у меня сложились три параллельные, но противоречивые реакции-ответа на вопрос о рождении ребенка. Иногда я говорила себе, что в любом случае ребенка не хочу (самозащита). Иногда – что ребенок будет с подходящим человеком (оптимизм). Иногда – что этого не случится и нужно научиться спокойно это принимать (пессимизм). Все три ответа, каждый по-своему и в свое время, помогли пережить первые годы «потока». Ибо на самом деле, пока я не сошлась с нынешним партнером, родить ребенка для меня вообще не было вариантом. Если отложить в сторону багаж моего подсознания, то неприглядная истина состоит в том, что с момента, когда я в семнадцать лишилась девственности, вплоть до того дня, когда я в тридцать три рыдала на коленях у бойфренда, ни один мужчина не хотел завести со мной семью. Только не «прямо сейчас». Возможно, никогда. Какая причина? То, что несчастливая жизнь родителей породила во мне глубокое и неистребимое, как грибок, недоверие к любви, взаимозависимости, беременности и обязательствам, которое лучилось из меня и заражало любого потенциального партнера? Виновата бессознательная тяга к мужчинам, которые зеркалили подростковый эмоциональный интеллект моего отца? Или то, что, по утверждению Роба Делани, «двадцатилетние мужчины – худшее, что есть на нашей планете»?20 Кто может сказать!
Кажется, будет не лишним сказать, что ваш опыт воспитания в детстве, весьма вероятно, повлияет на чувства, которые будет вызывать у вас перспектива родительства.
Как выражается Терри с ее уникальным сочетанием сокрушительной честности и сухого юмора, «я прекрасно сознаю, что моя мама была алкоголичкой, наркоманкой и ужасной матерью, отец – склонным к насилию психопатом, а также – услышав это, ты ничуть не удивишься, – ужасным родителем. Я боялась стать похожей на них и передать эти грехи следующим поколениям; не хотела воспитывать человека травмированного или испорченного». Как однажды писал знаменитый поэт-лауреат, звезда среди невротиков и противник обязательств Филипп Ларкин[18], «они портят тебя, твои мать и отец, сами того не желая»21. И все же. Все же. Сколько себя помню, я представляла в своем будущем ребенка. Иногда хотела его так же, как и быть счастливой, красивой или умной, – как абстрактную идею, средство от неудовлетвореннсти или как результат социальной психологической обработки. Иногда презирала это желание как злоупотребление доверием – способ удерживать женщин в состоянии бездумном, угнетенном и беспомощном в мире, построенном на гарантированном превосходстве мужчин. Но иногда – первобытным, животным, пропитанным ночными запахами: чувствовать, как нерожденный человечек толкается о мои ребра, укладывать шейку тоненькую, как банан, в сгиб локтя, промокать полотенцем крохотный животик после купания, обонять в бледном рассвете молочное дыхание собственного отпрыска.
Стоя на той крыше рядом с отцом или рыдая в кафе напротив матери, я, может быть, говорила вслух только о детях, но при этом отчаянно пыталась вернуть себе контроль над телом, имеющей срок годности утробой, неведомым будущим, покрытым кровоподтеками сердцем, прошлым, настоящим и будущим. В то время мне казалось нестерпимо несправедливым то, что собственное тело толкало меня в панику, вызванную столь монументальным решением, в то время как современники-мужчины защищены биологией даже от мыслей обо всем подобном дерьме. Оглядываясь назад, я понимаю: без этого давления, этой паники и стремления к любви не существовало бы родителей; мы все продолжали бы хотеть детей «когда-нибудь» – пока это «когда-нибудь» внезапно не кончится и мы не станем слишком стары для деторождения. Разумеется, как относиться к этой мысли – решать вам и только вам.
7. Дин-дон
ebooksa