Память Вавилона

22
18
20
22
24
26
28
30

Слабый голос Мамы стих. Оторвавшись от рисунка, Виктория увидела, как лакированные туфли Старшей-Крестной подошли к шелковым зеленым сапожкам.

– С ней все в порядке, Беренильда.

– Нет, с ней не все в порядке. Она перестала улыбаться, почти ничего не ест, ее мучат кошмары. И это все – из-за меня, понимаете? Я знаю, что думают там, наверху, при дворе. Они говорят о ней как об умственно отсталой. – Голос Мамы стал еще тише. – А все дело в том, что она очень восприимчива, слишком восприимчива. Она чувствует все, что чувствую я, а я только и делаю, что вселяю в нее свои страхи. Я плохая мать, мадам Розелина.

– Посмотрите на меня.

В гостиной наступила долгая тишина, затем сапожки Мамы, друг за другом, развернулись к туфлям Старшей-Крестной.

– Вы отказались от суеты вашей прошлой жизни, чтобы полностью посвятить себя дочери. Вы прекрасная мать, но нельзя в одиночку создать полноценную семью. Он тоже должен выполнять свою роль.

– Мне всегда казалось, что в душе он… В конце концов, я надеялась, что для своей дочери…

– Он придет. Придет, потому что вы его позвали и потому что сегодня его место здесь, с вами, а не с какими-то там министрами. А если он не придет, то, черт возьми, я сама пойду за ним!

Виктория крепко сжала в кулачке карандаш. Он придет? Неужели они говорили о Крестном? Если и есть на свете человек, способный разогнать тени, то это именно он!

Словно отвечая ее мыслям, зазвонил дверной колокольчик, и у Виктории сильно забилось сердце.

– Ну, что я говорила?! – воскликнула Старшая-Крестная.

Через кружево скатерти Виктория увидела, как туфли торопливо покинули гостиную. Спустя несколько минут из музыкального салона до нее донеслись обрывки разговора. Кто-то уныло бубнил:

– У нашего монсеньора необычайно плотный график… Пленарное заседание на сорок седьмом этаже…

Голос, перекрывавший тихую речь Мамы, не принадлежал Крестному.

Виктории очень хотелось быстренько, за какую-нибудь секунду, совершить путешествие, чтобы самой посмотреть, что происходит. Но она этого не сделала. Отправиться в путешествие означало увидеть вещи, которые видеть не следует.

Внезапно разговор в музыкальном салоне смолк. Виктория прислушалась, черный карандаш застыл на самой середине рисунка. Паркетная доска, на которой она сидела, неожиданно заходила ходуном. Затрещал пол, раз, еще раз.

Кто-то ходил по комнате.

Виктория узнала пришельца еще до того, как разглядела сквозь кружево скатерти два больших белых сапога, медленно, очень медленно перемещавшихся по гостиной.

Сапоги принадлежали Отцу.

Виктория искренне надеялась, что он ее не заметит, но Мама извлекла ее из-под стола и усадила в кресло, стоявшее возле двери. Она заметно волновалась. Пригладив дочери волосы и поправив платье, Мама ласково улыбнулась ей и вышла в коридор, где кто-то продолжал бубнить: «У нашего монсеньора необычайно плотный график!» Если бы Виктория умела говорить, она бы громко потребовала, чтобы ее не оставляли наедине с Отцом.