Блеснув своими странными глазами, иностранка подняла взгляд на поэта Омамы.
– Поскольку страдания – не недуг, – продолжала она, – для избавления от них на свете нет единого средства. Средство для каждого свое.
Дядя Зеленый Чай любезно улыбнулся.
– Как, например, от зубной боли помогает ивовая кора и настой опия?
– Идиот, – вполголоса буркнула Омама.
– Именно так, достопочтенный сэр, – как ни в чем не бывало ответила иностранка. – Но не станете же вы лечить теми же снадобьями родовые муки!
– А как же муки любви? – дерзко спросил поэт.
– Проще простого, – ответила она, непостижимым образом ухитряясь взирать на него сквозь ресницы, несмотря на свой высокий рост. – Услышать «да» от того, кого любишь – вот средство от этих мук.
По-нашему она говорила медленно, то и дело задумываясь, но голос ее звучал чисто, нежно, словно музыка. Поэт слегка покраснел. Унизанные кольцами пальцы Омамы сомкнулись на его запястье, как когти.
– Еще чаю? – изысканно-вежливо сказала она, но голос ее захрипел, заскрежетал в горле. Если когда-то он и был прекрасен, те времена давно прошли.
Но иностранка надежно держала поэта в плену. Он подался вперед, склонился к ней через руку Омамы так, что стол вот-вот опрокинет.
– А где же дорога к этому «да»? – выдохнул он. – Как ее отыскать?
– Где же еще, как не в музыке? – с наигранной скромностью улыбнулась она, бросив взгляд на меня, молча сидящую за гучжэном. – Музыка, досточтимый господин поэт, раскрывает сердца и души много вернее слов, не так ли?
Поэт ахнул: на этот раз бабкины когти впились в его запястье всерьез. Великая Радость едва не захихикал – пришлось незаметно пнуть его под невысоким столиком, на котором лежали наши гучжэны. Бабка в нашу сторону даже не взглянула, однако он заиграл – сам по себе, без приказаний, и мне пришлось подхватить мелодию, чтобы все выглядело, будто так и задумано. Опять этот «Весенний сев»! Ладно, пусть: такой веселый, живой мотив наверняка поднимет настроение даже самым недовольным из гостей… и, смею надеяться, хозяйке, разгневанной пуще всех остальных.
Однако случилось страшное. Играли мы слишком быстро, в финал просто-таки галопом ворвались, но поэт так и рассыпался в похвалах нашему мастерству. Особо нахваливал мое очарование и грацию. И знать не знал, что сам себе копает яму, да еще какую: больше его в этот дом не пригласят. Омама не любит похвал никому и ничему на свете, кроме собственной персоны, да еще иногда своих коллекций – ведь это она их собрала.
А странная гостья, хоть и была в нашем доме новенькой, прекрасно поняла это.
– Ну, это что! – пренебрежительно сказала она. – За этаким редким да роскошным инструментом любая девица окажется очаровательной и грациозной на вид – особенно если одета в столь великолепные одежды. Такая ткань и колоду дубовую в красавицу превратит. Уж я-то знаю: я изъездила эти острова вдоль и поперек, но подобной ткани не видела нигде.
Ткань для моих одежд была соткана бабушкой-ткачихой, но ведь Омама в этом не призналась бы ни за что.
– Конечно же, не видели, – сказала она, знаком велев служанке подать гостье еще сладостей. – Наши ткачихи – лучшие, искуснейшие на свете. В их труде воплощен дух нашей земли. Узоры продиктованы традицией, передающейся из поколения в поколение многие сотни лет. А я держу в доме только самое лучшее, вот и выбрала для одежд Светлого Феникса этот образчик. Сложением она не ахти, но правильный выбор цвета может творить чудеса. Встань, дитя мое, и повернись.
Мне сделалось так жарко, что дух перехватило. Не знаю – может, от гнева, или от смущения, или от чего еще. Может, простудилась. Заставила я себя медленно подняться на ноги. Стою посреди столов, возвышаюсь над всеми.
ebooksa