– Ну, если ты права, – сказал Лёва и накрыл Маринину руку своей, – ты всегда можешь на меня рассчитывать.
– Я знаю, – сказала Марина, и цветок яблони, сорванный ветром, упал на подол ее юбки, словно благословляя их рукопожатие.
При этом воспоминании Марина задумчиво улыбается, но громкий мужской голос возвращает ее в класс.
– Петрова! – кричит Дружинин. – Я вижу, вы ничего не конспектируете? Тогда, наверно, вы можете перечислить нам основные группы НОМов и их признаки?
– Конечно, – говорит Марина, вставая. – Мне пойти к доске или отвечать с места?
– А как вы собираетесь рисовать дерево НОМов? У себя в тетради или на доске?
– На доске, – говорит Марина и идет отвечать. Она протягивает руку за мелом, но в ту же секунду к ее ногам падает со стены портрет Основателя, фонтаном разбрызгав стеклянные осколки.
– Это сквозняк, Александр Львович, – вскакивает Паша. – Я сейчас все уберу.
На секунду Гоше кажется, что оконное стекло как-то странно завибрировало – не в такт движению электрички, а будто кто-то невидимый постучал снаружи, властно и решительно, и по стеклу побежали концентрические волны, а рыжие, красные и желтые кроны деревьев за окном колыхнулись, словно отражение в пруду, куда упал камень.
Это длится всего секунду – а может, просто почудилось, с недосыпу-то.
Осень выдалась теплой и сухой, ночью в лесу – одно удовольствие, никто не спал, почти до рассвета у всех костров пели, подыгрывая себе на расстроенных гитарах, а Гоша с Никой ходили от стоянки к стоянке, присаживались послушать песню-другую, пока не застряли у ясеневских, где бородатый, ироничный Саша Шапиро неожиданно оставил свой привычный репертуар и запел «Полночный шарик» и «Меланхолический марш» – старые песни, которые все знали, но обычно стеснялись петь, как стесняются детских увлечений или первой любви.
Первой любви стесняться глупо, думает Гоша. Вообще глупо, и особенно – если она единственная.
Отвернувшись от окна, он вдыхает запах Никиных волос: пахнет дымом, прелой листвой, осенним лесом, и тонкой, неуловимой ноткой пробивается знакомое, родное, незабываемое: запах Ники.
Ее голова лежит на Гошином плече – девушка спит, привычно угнездив ухо в знакомой ключичной ямке, да и вообще – Гошино тело как будто само принимает подходящую форму, точно любимое старое платье, которое нигде не жмет и не болтается, словно годы подогнали его по твоей фигуре. Гоша с Никой привычно слипаются, смыкаются, как фрагменты головоломки, где бы ни были – рядом в поезде, в обнимку на улице или этой ночью у костра, где Саша Шапиро пел про Ваньку Корчагина, Машу-Машеньку и старый троллейбус. Гоша обнимал Нику за плечи, и ему вдруг показалось, что после долгого путешествия он вернулся домой, в далекое детство, в те времена, когда мама с папой были самыми лучшими, самыми сильными и надежными людьми на свете, а с магнитной ленты в старом бобинном магнитофоне звучали те же самые песни – про полночный шарик, нарисованного одинокого солдатика и грустную, совсем не школьную войну. Это был счастливый, уютный мир – но Гоша подрос, и родители перестали быть самыми близкими, да и сильными и надежными – тоже перестали, и он уже решил, что навсегда утратил детский мир нежности, уюта и покоя, не думал о нем и иногда только давала о себе знать саднящая пустота там, где прежде были воспоминания об этом невозвратном времени. Но сегодня ночью, прижимаясь к Нике, тихонько подпевавшей Саше Шапиро, Гоша вдруг понял, что любовь – это вечное возвращение, обретение потерянного, волшебная возможность заполнить пустоту, что осталась на месте утраченного детства. Ника стала для него тем, кем была когда-то мама, – самым близким, самым нежным, самым чутким человеком. И сам он, обнимая Нику, хотел только защитить ее, спасти и обезопасить, создать для нее надежный, счастливый мир, в котором он сам жил много лет назад, – и это желание пробуждало воспоминание о том папе, которого больше не было, которого Гоша почти забыл: сильном, уверенном в себе мужчине, не знавшем поражений и предательств. Мы с Никой сейчас – как мама и папа моего детства, подумал сейчас Гоша и по тому, как Ника к нему прижалась, догадался, что она, возможно, вспоминает родителей, ушедших так давно, что Гоша даже не успел с ними познакомиться.
Ника спит на его плече, яркие осенние кроны проносятся за окном, электричка набита пэпэпэшниками, поклонниками походной песни, в брезентовых штормовках с нашивками деревьев, к которым они принадлежат, и сборов, на которых побывали за последние годы. Студенты, молодые научные сотрудники, начинающие поэты и певцы, они возвращаются в столицу к своей обычной жизни – лекциям и экзаменам, институтам и лабораториям, очередям в магазинах, толчее в метро, неудобной цивильной одежде, смутным планам на будущее. Они увозят с собой записанные карандашом телефоны новых знакомых, воспоминания о песнях, запахи леса и костра, но главное – слабый романтический отзвук, наследство поколения своих родителей, когда-то веривших, что они смогут изменить мир. Однако сами родители давно уже растеряли былые идеалы, утратили веру – а Гошины сверстники, кажется, никогда ни во что и не верили. Большинство даже не задумывается о том, что жизнь может быть иной, а самые умные, как та же Марина, считают, что лучше сохранить мир таким, какой есть, не вносить, как сказал бы Лёва, возмущения в систему.
Наверное, я люблю Нику за то, что она не такая, думает Гоша. Люблю за то, что в глубине души она до сих пор хочет разрушить Границу – как хотела много лет назад мама.
Электричка останавливается, Ника поднимает заспанное лицо – на щеке отпечатались складки Гошиной штормовки, припухшие со сна глаза растерянно моргают.
– Мы приехали, да? – говорит она, и Гошу снова захлестывает нежность.
– Да, приехали, – эхом отвечает он и краем глаза снова замечает странную вибрацию оконного стекла, на этот раз вздрогнувшего несколько раз подряд.
ebooksa