Золотая цепь

Это была неправда, и оба они знали это. Но это было неважно. Он привлек ее к себе с такой силой, что она едва не споткнулась, зацепившись каблуком за край ковра. Туфля слетела, и Корделия отбросила прочь вторую туфлю, поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ, упругих и сладких; они были такими дразнящими, соблазнительными, когда он слегка касался уголка ее рта, скулы, подбородка. Голова у нее закружилась, когда она почувствовала, как он одной рукой расстегивает ремень, державший ножны с Кортаной, а вторая рука его скользнула по ее корсету. Она прежде не знала, что можно чувствовать подобное: все тело ее, сгоравшее от невыносимого желания, напряглось, и одновременно стало как будто бы невесомым.

Она откинула голову назад, и Джеймс осыпал поцелуями ее шею. Он наклонился, не отпуская Корделию, и положил ножны с мечом у стены; выпрямившись, он снова сжал ее в объятиях. Они кое-как отошли от книжного шкафа, причем Джеймс почти нес ее, продолжая страстно целовать в губы. Они споткнулись о складку ковра, затем, отчаянно шаря вслепую вокруг себя, на ощупь нашли массивный письменный стол. Корделия вцепилась в край столешницы, выгнулась навстречу Джеймсу, и он резко втянул воздух сквозь зубы.

Он провел ладонями вдоль ее тела, от бедер до талии, потом осторожно прижал ладони к ее груди. Корделия ахнула, задрожала от неведомого прежде ощущения, страстно желая, чтобы он не убирал руки, продолжал ласкать ее. Он коснулся кончиками пальцев края ее корсажа, прикасался к ее обнаженной коже в вырезе платья. Она снова задрожала, и он поднял на нее взгляд – совершенно безумный взгляд тигриных глаз, горящих золотым огнем. Джеймс стряхнул черный фрак, отшвырнул его прочь; когда он снова обнял ее, она почувствовала тепло его тела сквозь тонкий бронзовый шелк.

Даже во время танца, даже в зале для тренировок она не испытывала такого ощущения – как будто все нервы ее были натянуты до предела. Джеймс поднял ее и посадил на стол, и она взглянула на него сверху вниз, сжала коленями его тело. Он взял в руки ее голову. Ее волосы окутали их, словно стена багрового пламени, они целовались, и целовались без конца.

Наконец, Корделия привлекла его к себе, еще ближе. Откинулась назад, на деревянную столешницу, и он склонился над нею, одной рукой продолжая обнимать ее за шею. Ощутив вес его тела, она почувствовала себя так, словно вместо крови по жилам ее тек расплавленный металл. Теперь она поняла, почему поэты сравнивали любовь с всепожирающим пламенем. Пламя сжигало ее, ее тело, ее душу, и она желала лишь одного: чтобы это не кончалось, чтобы эти поцелуи, прикосновения длились вечно. Она хотела, чтобы пламя сожгло ее, как сжигает деревья лесной пожар.

И его лицо – она никогда не видела у него такого лица, таких глаз, в которых горело желание, никогда не видела таких огромных черных зрачков. Он застонал вслух, когда она прикоснулась к нему, провела ладонями по его груди, по его рукам с твердыми мышцами, обнимавшим ее. Она запустила пальцы в его спутанные волосы, он снова склонился над нею, поцеловал ее грудь над корсажем, и поцелуи его жгли, как огонь.

Дверь снова открылась. Джеймс застыл, затем выпрямился, отступил от стола и схватил свой фрак. Когда Корделия села, он протянул ей одежду.

Мэтью, стоявший на пороге, пристально смотрел на них. Корделия судорожным движением закуталась во фрак, хотя была полностью одета. Но ей необходимо было спрятаться от потрясенного взгляда Мэтью.

– Джеймс, – пробормотал он таким тоном, как будто не вполне верил собственным глазам. На лице его появилось странное напряженное выражение, когда взгляд его упал на сброшенные туфли Корделии, валявшиеся на полу.

– Мы спрятались здесь, и вдруг кто-то начал ломиться в дверь, – торопливо заговорила Корделия. – И вот Джеймс подумал, что если мы притворимся… ну, то есть, если кто-нибудь вошел бы, они бы решили, что…

– Понятно, – процедил Мэтью, глядя в упор на Джеймса. Корделия подумала, что Джеймс совершенно спокоен – слишком спокоен, как будто ничего не произошло. Лишь волосы его немного растрепались, и галстук развязался, но выражение его лица было самым обычным – безмятежным, слегка заинтересованным.

– Чарльз еще здесь? – спросил он.

Мэтью лениво прислонился к косяку. Он заговорил, медленно жестикулируя перед собой руками.

– Он ушел. Но сначала, естественно, сделал мне суровый выговор за то, что я прожигаю молодость в притоне разврата. Велел мне в следующий раз, по крайней мере, взять с собой Анну или тебя, чтобы вы присматривали за мной. – Он скорчил презрительную гримасу.

– Ну что ж, бывает… не повезло, старина, – промолвил Джеймс, обернулся к Корделии и протянул руку, чтобы помочь ей слезть со стола. Пламя, только что пылавшее в его золотых глазах, угасло; они были равнодушными, непроницаемыми. Она подала ему фрак, и он оделся. – Зачем он приходил?

– Анклав хочет выяснить, что известно о ситуации жителям Нижнего Мира, – объяснил Мэтью. – Разумеется, эта мысль пришла им в голову на несколько дней позже, чем нам.

– Надо уходить, – сказал Джеймс. – Чарльз ушел, но ничто не мешает другим членам Конклава сунуться сюда без приглашения.

– Нужно сначала предупредить Анну, – заговорила Корделия, откашлявшись. Собственный голос показался ей на удивление спокойным, несмотря на двусмысленную ситуацию.

Мэтью невесело ухмыльнулся.

– Гипатии это не понравится.