Мы сидим друг напротив друга, за кухонным столом, перед открытыми черными блокнотами. Курим одну сигарету на двоих, пьем из одной чашки горячий зеленый чай. Рядом гудит печь, в которую мы вместо веток бросаем все, что можно запечь – сладкий картофель, авокадо, бананы, – чтобы немного прогреть ледяную кухню. Когда становится совсем холодно, открываем дверцу духовки.
– А разве это не опасно? Мы можем отравиться.
– Вполне возможно.
По вечерам мы вместе готовим ужин или напиваемся бог весть чем из ее фляжки Алисы, шатаясь по кухне так пьяно, словно это и не кухня вовсе, а палуба корабля. Для меня загадка, как она умудряется покупать продукты и алкоголь, если в последнее время нигде не работает, но она говорит, что у нее
Но мы исполняем те, которые помним, пока у нас не путаются ноги и мы не падаем. Ее сетчатые ладони обнимают мое лицо, и я не могу отвернуться, мне приходится смотреть в ее разноцветные глаза.
Она спрашивает:
Я киваю. Да. Я не мертва. Но, честно говоря, я не уверена до конца. Сегодня был такой прекрасный день. Возможно, так и выглядит рай. Ночь уносит нас в водоворот из музыки и огней. Эта ночь – кроличья нора, в которую мы прыгаем рука об руку. Теплая влажная земля, в которую так приятно зарываться пальцами. Страница из романа мировой классики, который я прижимала к груди, когда мне было шестнадцать. Эта ночь…
Но она не слушает. Она опять говорит, что ей кажется, будто они украли мою душу. И разорвали ее на куски своими маленькими заячьими лапами. Отравили мне сердце травяными духами. Так туго заплели волосы, что черепушка того и гляди лопнет от напряжения. Она думала, что мой труп валяется где-то в переулке, в куче блесток, с лицом, разукрашенным в мордочку котенка. С руками и ногами, обклеенными золотыми звездочками. Что они пришили к моей прогнившей голове кроличьи ушки или диадему, или и то и другое вместе. Стерли все воспоминания резиночкой в форме кексика. Не только о ней, Аве, но и обо мне самой, обо всем, что она во мне любила.
Она дополняет эту картину все новыми подробностями, пока я не разражаюсь пьяными рыданиями.
Вот как. Вот, значит, что она представляла.
– А ты представляешь,
Я трясу головой. Как же приятно, как легко, когда нет всех этих тугих косичек. Я могла бы вечность вот так вот ею трясти. Она расплела их все на следующий день после того, как я пришла. И делала это с таким видом, будто обезвреживает бомбу. Все эти замысловатые переплетения и узелки, которые я уже перестала чувствовать. Мы делали это в ванной, перед зеркалом. Она расплетала одну невероятно тугую косичку за другой, а я топила свою боль во фляжке Алисы.
Теперь расплетенные волосы пушисто клубятся вокруг моей головы, напоминая зловещую тучу.
Она убирает ладони от моего лица, прижимается спиной к стене рядом со мной и соскальзывает на пол. Я делаю то же самое, и теперь мы сидим, прижавшись спиной к теплому кирпичному боку камина. На стене видны надписи, сделанные баллончиком, – мольбы, вознесенные к Ктулху:
Снаружи идет слабый снег.
– Прости, – говорю я. – За все.