— Архимандрит Порфирий Успенский сожалеет, он не может прибыть к вам ввиду срочности отъезда его в командировку и шлет послание, — сказал молодой монах с расстановкой, слегка склонив голову вперед и будто кланяясь ею в такт.
Забыв поблагодарить священнослужителя, Травин развернул розовый листок бумаги. Ему не терпелось увидеть длинное письмо, в котором Успенский извещал Алексея о том, что помнит его и надеется на скорую встречу по возвращении из путешествия.
«Александр Иванович! Откликаясь на просьбу протоиерея Раевского, шлю вам весточку, но пригласить на встречу не имею возможности, так как срочно уезжаю на Синай. Жаль, что вы художник, а не реставратор, и я не имею возможности обратиться к вам за помощью в очистке старинных икон от копоти и грязи. По возможности свидимся. Порфирий Успенский».
«Не вспомнил!» — с горечью подумал Травин, вглядываясь в текст, словно ища еще чего-то между строк.
— Уехал? — брякнул он, поднимая глаза на монаха.
— Нонче, ранним утром, — с готовностью ответил тот.
— Вот тут, — Алексей ткнул пальцем в записку, — сказано о старинных иконах. Они очень древние?
— Их святейшество считает, что написаны образа не позднее VII века, — отозвался он.
— Значит, не маслом иконы нарисованы.
— Не маслом.
— Воском?
— Должно быть так.
Монах отвечал на вопросы Травина охотно. Но стоило Алексею попросить его показать иконы, покачал головой и сказал сухо:
— Не велено никому показывать.
Едва за монахом закрылась дверь, Алексей потер руки и торжественным голосом заявил жене:
— Теперь, милая моя сударушка, я знаю, как разбогатеть!
Она посмотрела на него, кивнула головой и продолжила возиться у плиты. За долгие годы жизни с Алексеем Татьяне не привыкать было слушать такие заявления. Дела мужа всегда начинались шумно, но когда заканчивались, она даже не замечала, а сама и не спрашивала, до чего привычны были для нее искания и потери Алексея, как-то еще умудрявшегося находить деньги на содержание их большой семьи.
Солнце долго плутало среди туч, похожих на серые тюлевые занавески, посылая на землю робкие тонкие струйки света, потом, наконец, выбралось на простор и застыло. Его холодные лучи осветили склонившуюся над окном вербу, усыпанную едва проклюнувшимися белыми почками.
Легкое дуновение ветерка — и вот уже одна из веток, самая взлохмаченная, постучалась в окно, словно приглашая Елизавету в парк, куда с утра вышли на прогулку выздоравливающие пациенты Мариинской больницы. Она представила их, ленивой походкой разгуливающих по аллеям, жмурящихся от яркого солнца и белого снега, жадно вдыхающих морозный воздух, насыщенный едва заметными запахами весны — нагретой на солнце корой деревьев и талым снегом.
«И маленькая Анюта там», — с любовью подумала она о девочке, с которой довелось пробыть неделю в одной палате.