Травин и Хруцкий в тот день так и не доплыли до Екатерининского канала. На набережной они пересели в дилижанс и проехали к Литейной части, где проживал Ободовский. Не обнаружив дома, отправились на Фонтанку в училище ордена святой Екатерины. Здесь Платон Григорьевич более двадцати лет служил инспектором классов.
Пришлось подождать, пока Ободовский распекал подчиненных, потом принимал мать одной из учениц и терпеливо отвечал на ее вопросы о сути реформы в учебном деле. Освободившись от обязанностей, он сразу завел разговор с друзьями о драматургии.
Алексей Иванович слышал, что пьесы, переводы Ободовского почти сошли со сцен столичных театров. Его место начиная в 50-х годов начали занимать молодые драматурги. Особенно часто стали ставить пьесы Островского. «Грозу» этого автора даже посетила императрица Мария Александровна в сопровождении князя Петра Андреевича Вяземского и хорошо отозвалась о спектакле.
Но как и прежде оставался большой спрос на кантаты и песни Платона Григорьевича, которые в музыке Глинки распевались институтками на торжественных актах. Несмотря на многосложные и многочисленные педагогические занятия Ободовский находил время и для литературных дел, публикуя стихи, статьи в журналах «Литературная газета», «Сын Отечества», «Северная пчела».
— Да что это я перед вами оправдываюсь, — прервался вдруг Ободовский, оборачиваясь к Хруцкому. — Давай лучше ты, Иван Фомич, расскажи, как там твои натюрморты поживают. На родине, наверное, все овощи и фрукты перенес на полотна?
— Ошибаешься, Платон Григорьевич, — ухмыльнулся Хруцкий. — Я давно сменил направление. Мне эти натюрморты нужны были для получения звания академика. Теперь больше работаю над выполнением церковных заказов. Есть и новая линия — интерьеры. Бывает вдохновение — пишу портреты.
— Алексей Иванович у нас тоже сменил направление, — пристукнул кулаком по столу Ободовский. — Не хвастал тебе? — стрельнул он глазами с Хруцкого на Травина и, не подождав ответа, сам пояснил: — Он нынче у нас не свободный художник, не скульптор, не архитектор, а реставратор!
— Говорил, — кивнул Иван Фомич. — И что здесь смешного, не пойму, — добавил он, заметив ехидную улыбку на лице Ободовского. — Реставрация тоже вид искусства, и довольно трудоемкий.
— Ты меня не так понял, — покачал головой Платон Григорьевич. — Я для тебя специально перечислил предыдущие сферы деятельности нашего друга лишь затем, чтоб ты убедился в его непостоянстве. Человеку нынче шестьдесят лет исполнилось, а он себя в творчестве ищет!
— Я иным Алексея и не представляю, — улыбнулся Хруцкий. — Погоди, откроет какой-либо секрет, тогда и поговорим, кто из нас с тобой был прав.
— Уже отрыл, — брякнул Травин, обводя взглядом Ободовского и Хруцкого.
— Как это? — удивился Платон Григорьевич. — Когда я у тебя был? В начале года. Ты мне икону показывал, на которую самогон пролил случайно и им вычистил. Это опыт что ли?
— Я после самогона много чего испытал, — обиженно сказал Травин. — Тогда, в начале года, я суть понял, что воску не страшны сильные растворы, и доскам старым, на которых они изображены, тоже не страшны.
— Теперь мне все понятно, — потер ладони рук Ободовский, — в марте нынешнего года умер первый русский мастер-реставратор Федор Табунцов, основавший за тридцать лет деятельности свою школу в Эрмитаже. До сих пор ведутся споры, кто его заменит. Предполагали одно время на это место реставратора Академии художеств Петра Соколова. Но я-то знаю — сие место уготовано для нашего Алексей Ивановича.
— Не смешно, — нахмурился Травин и встал резко со стула. — Не смешно, — повторил он, — когда люди искусства так вольно рассуждают об искусстве. Все, чем я занимался и буду заниматься, — искусство. Все его виды скульптура, архитектура, живопись, реставрация имеют между собой много общего. Между ними есть связующие звенья. Это воображаемые человеком миры, мостики, состоящие из образов. Я бы назвал — состояние души. Мне чужда специализация в искусстве. Я его вижу куда объемнее, богаче. И верится мне, пройдут годы, десятилетия, и такое понимание будет доступно многим. Тогда и оценка творчества станет иной.
Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и быстрым шагом направился к двери.
— Я пошутил, — крикнул Ободовский.
— Алексей, ты куда? — поднялся с кресла Хруцкий.
Ободовский и Хруцкий бросились к выходу, роняя на ходу стулья, спотыкаясь о них. Попытались задержать друга, уговаривая остаться. Но Травина удержать было невозможно. Едва сдерживая слезы обиды, он бежал от друзей домой, не разбирая дороги, забыв остановить возницу и вовсе не понимая, что порывает с ними навсегда. О! Если бы он знал, что никогда более не увидит их лиц, не посмеется с ними, вспоминая молодые годы, а решив простить, не успеет сказать им добрых слов.
Глава седьмая. Отец Порфирий